– Точно, всё пожевано. Других собак, насколько мне известно, тут нет. Вот-те на. Вот-те на…
– Поговорил бы ты с ним. Так Псу и передай: ещё одна такая выходка – и в воскресенье на обед у нас будет фаршированная рисом собака. Брысь отсюда, у меня швабра!
Швабра обрушилась на пол, дедушка, отступая, опробовал пару ругательств помягче.
– Пёс! – позвал он с крыльца. – Иди сюда, разговор есть.
Но Пёс затаился в траве.
Список неприятностей множился, дело явно шло к катастрофе. Словно бы Четыре Всадника Апокалипсиса галопом мчались по крышам, сшибая с деревьев яблоки догнивать на земле. Дедушка уже заподозрил, будто его каким-то образом пригласили на тёмный Марди Гра*, последствием коего станут мокрые постели, хлопающие двери, падающие из рук пироги и ошибки в наборе.
А вот и факты: Пёс заглянул в гости с противоположной стороны улицы, но, не успев возвратиться, снова ушёл – встопорщив шерсть и в ужасе вытаращив глаза размером с яйца, сваренные вкрутую. Вместе с ним ушёл мистер Винески, пансионер-старожил и постоянный городской парикмахер. Мистер Винески намекнул, что сыт по горло и слышать больше не может, как Бенджамин скрежещет зубами за столом.
Почему бы, намекал он, дедушке не позвать городского дантиста и не выдрать мальчику эту его молотилку, то бишь премоляры, а нет – так сдать парнишку на мельницу, пусть зарабатывает на жизнь, перемалывая зерно на муку!
Словом, успокаиваться мистер Винески не желал. Он уходил из дома спозаранку, задерживался в парикмахерской допоздна, порой возвращался подремать после полудня, но, едва завидев, что Пёс всё ещё на лугу, разворачивался и снова уходил.
Хуже того: жильцы теперь раскачивались в креслах с частотой сорок раз в минуту, как будто мчались по дороге на всех парах, а не вальяжно колыхались взад-вперёд каждые секунд двадцать, как в старые добрые времена не далее как в прошлом месяце.
И это безумное раскачивание, и спрыгивающая с крыши кошка служили для мистера Винески чем-то вроде барометра. При виде этого он нырял в дом за бабушкиными полдничными песочными коржиками, по которым так соскучился.
Кстати про кошку. Примерно в то же время, когда Пёс отправился спасать в клевере свою трепещущую шкуру, кошка, цепляясь всеми когтями, вскарабкалась на крышу, где и скакала ночами, завывая и исчерчивая громадными иероглифами рубероид – каждое утро дедушка пытался расшифровать эти граффити.
Мистер Винески даже вызвался принести приставную лестницу и снять кошку – а то сколько ж можно не спать по ночам. Это и было проделано; но кошка, в ужасе пред какой-то неведомой силой, снова метнулась наверх, по пути испещряя крышу письменами, и вся дрожа, кидалась на каждый падающий листик и каждое дуновение ветерка, пока Бенджамин наблюдал за происходящим из окошка своей комнаты…
Наконец дедушка придумал класть сметану и тунца в водосточный жёлоб, куда изголодавшаяся кошка опасливо сползала раз в день подкормиться и в панике снова карабкалась наверх, насколько хватало здравого смысла.
Итак, парикмахер прятался у себя в парикмахерской, Пёс на лугу, кошка на крыше, а дедушка начал допускать ошибки при наборе в своей типографской резиденции.
Некоторые опечатки складывались в слова, которые он частенько слыхал в речи котельщиков или железнодорожных рабочих, но с его собственного языка они никогда не слетали.
В тот день, когда дедушка набрал «стырил» вместо «старел», он сорвал с себя зелёный целлулоидный козырёк, скомкал запачканный чернилами фартук и вернулся домой к одуванчиковому вину пораньше – пропустить стаканчик до ужина, а заодно и после.
– Это кризис, однозначно.
– Э? – переспросила бабушка, засидевшаяся допоздна на парадном крыльце.
Дедушка осознал, что сболтнул лишнее. Спасая положение, он глотнул ещё вина.
– Да ничего такого, – промолвил он.
А на самом деле очень даже чего. Прислушавшись, дедушка понял, что там, наверху, и кроется причина Апокалипсиса.
Это Бенджамин дробил тишину премолярами, перемалывал лето – словно накренившийся паровоз тормозил. И всё – зубами. Зубы делались острее…
Настала решающая ночь. Именно так, и не иначе, или ещё день – и кошка процарапает крышу насквозь и провалится вниз, Пёс сгниёт до костей в траве, а болтающих тарабарщину жильцов увезут в психушку.
Дедушка не то дремал, не то бодрствовал… И вдруг разом стряхнул с себя болезненно-чуткий сон и резко сел.
Он что-то услышал. На сей раз действительно услышал.
То был звук из старого фильма; вот только дедушке не удавалось вспомнить, что это, и откуда, и когда. Но от этого звука зашевелился пушок в ушах и дыбом поднялась щетина души, а по лодыжкам побежали мурашки, словно там нежданно-негаданно начали расти волосы.
Пальцы дедушкиных ног в дальнем конце кровати вдруг показались маленькими мышками, выглянувшими из норки в страшную ночь. Дедушка спрятал их от греха подальше.
Слышно было, как кошка в истерике отплясывает на высокой чердачной крыше. Далеко на пустыре Пёс залаял на луну – вот только луны-то не было!
Дедушка затаил дыхание и прислушался. Но никаких звуков не последовало – ни эха, ни отголоска от резонирующей башни здания суда.
Дедушка перевернулся на другой бок и уже собирался снова потонуть в чёрной смоле сна длиной в миллиард лет, как вдруг задумался: странно! Погодите-ка! Почему смола? Почему миллиарды лет? Почему тонуть?! При этой мысли дедушка резко выпрямился, выскочил из постели, кинулся в чулан, по дороге закутавшись в халат; оделся в цокольном этаже, отхлебнул глоток одуванчикового вина – а раз уж он всё равно здесь, то почему бы и не три?
В библиотеке, завершив возлияние, он расслышал наконец последний, совсем тихий звук и побрёл наверх в комнату Бенджамина.
Бенджамин лежал в постели; на лбу его поблёскивала испарина. Больше всего он походил на влюблённого после небезынтересной встречи с красавицей, каких рисуют на греческих вазах. Дедушка рассмеялся про себя. Да ладно тебе, старик, подумал он, это же просто мальчишка…
Дедушка повернулся уходить и едва не споткнулся о завалы книг, разложенных на полу или раскрытых для обозрения на полках.
– Ну ты даёшь, Бенджамин! – охнул он. – Я и не подозревал, что у тебя такое множество, такое количество… Господи!
Ибо там, подобно арсеналу, и барельефу, и гобелену, и взрыву в музее, обнаружилось с полсотни книг, раскрытых на манер бабочек и крылатых орлов. С их страниц ухмылялись динозавры – они, тяжело раскачиваясь, шагали вперёд и раздвигали первобытные туманы дактилоскопическими когтями.
А другие парили в небесах точно воздушные змеи, на свистящих и гулких крыльях воспоминаний, или тянули из курящихся трясин длинные перископы-шеи, под стать удавам, или цеплялись за густонаселённое небо, увязая и исчезая в могилах чёрной смолы, затерянных в миллиардах лет, которые и разбудили внезапно старика.
