– В жизни такого не видывал, – прошептал он.
И ничуть не погрешил против истины.
Морды. Туши. Гигантские паучьи лапы, процарапывающие граффити, или ножищи-окорока, или балетные ножки – выбирай не хочу, на любой вкус. Когти безумного учёного-хирурга, словно скальпелем нарезающие тонкие мясные бутербродики, и паштеты, и фарш из зверей-собратьев. Вот трицератопс взрывает пески джунглей своим перевёрнутым костяным воротником; вот его опрокидывает и низвергает в небытие Тираннозавр Рекс. Вот выплывает громадина бронтозавр, точно надменный «Титаник», навстречу незримым столкновениям с плотью, временем, непогодой и льдами, которые двинулись к югу через весь материк с началом ледникового периода. А над всем этим рассекали туманы воздушные змеи без привязи, птеродактили, эти боевые самолёты ночных кошмаров, и громыхали в ветрах литаврами, и флиртовали, и схлопывались на манер безобразных вееров или книг ужаса на арене бесконечных кровопролитий – в вечно пересыхающем кармазинном небе.
– Итак…
Дедушка наклонился и принялся решительно и сурово закрывать книги.
Затем он спустился вниз по лестнице и отыскал новые книги – свои собственные. Дедушка перетащил их наверх, раскрыл, разложил на полу, на полках и на кровати.
Постоял мгновение в центре комнаты, а затем словно со стороны услышал собственный шёпот:
– Так кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
Мальчик каким-то образом расслышал вопрос сквозь горячечный сон. Голова его мотнулась на подушке. Рука мягко взмыла в воздух, ловя мечту.
– Я…
Старик ждал.
– Я… – пробормотал мальчуган. – Я… уже… расту.
– Что?
– Уже… уже, – шептал Бенджамин.
На его губах и щеках задвигались тени.
Дедушка нагнулся ближе и так и впился в него взглядом.
– Бен, право, – глухо промолвил он, – да ты зубами скрежещешь. И…
Крепко сжатые губы мальчика окаймила струйка крови. Яркая капля сорвалась и впиталась в наволочку.
– Пора и меру знать.
Дедушка присел на край постели и тихо, но твёрдо взял беспокойные руки Бена в свои. Наклонился ближе и принялся внушать:
– Спи, Бен, спи. Спи, но… слушай меня!
Бенджамин мотал головой, ёрзал, обливался по́том – и всё-таки слушал.
– Так вот, – тихо втолковывал дедушка, – то, что, как мне кажется, ты затеял, никуда не годится. Не вполне понимаю, что это, да и знать не хочу, но тем не менее пора остановиться. – Дедушка помолчал мгновение, собрался с духом и продолжил: – Журналы мы закрываем, книги отправляем обратно в библиотеку, курица лежит нетронутой в холодильнике, собака возвращается домой с пустыря, кошка спускается с крыши, мистер Винески присоединяется к нам за столом, а жильцы прекращают тырить моё вино из одуванчиков, чтобы пережить очередную ночь, полную странных звуков.
А теперь внимание. Никакого больше музея Филда, никаких костей, никаких допотопных усмешек, восстановленных по схемам зубного ряда, никаких театров теней на стенах кинотеатров с этими их гигантскими призраками суперпервобытных времён.
Это тебе дедушка говорит, и советует, и заверяет в своей любви, так и заруби себе на носу: хватит!
А не то весь дом рухнет. Чердак провалится вниз, через спальни, столовую и кухню в подвал, и погубит летние заготовки, а заодно и бабушку, и меня, и всех жильцов пансиона. Нам же это не нужно, правда? А хочешь, расскажу, что нам нужно? Смотри-ка сюда.
Ночью, когда я уйду и когда ты встанешь в туалет, ты увидишь, чтó я разложил для тебя на полу и повсюду вокруг – эти книги открыты, они ждут. В них ты обнаружишь зверя, настоящего монстра – он ревёт, и визжит, и бежит, и пожирает огонь, и сокращает время. И ты сможешь стать его частью.
Это совсем другой зверь? Да, зато какой громадный, какой великолепный, он тебе точно подойдёт, ты сумеешь до него дорасти.
Прислушайся ко мне во сне, Бен, и ночью, прежде чем задремать снова, поройся в этих книгах, полистай их страницы, изучи картинки. Хорошо?
Старик оглянулся на принесённые им тома, выложенные колдовскими письменами на полу спальни.
Изображения раскалённых паровозов ждали своего читателя, гигантские зверюги, вырвавшиеся из ада, выдыхали пламя и размётывали сажу над ночными полями. А инженеры-паровозостроители, оседлавшие тёмных зверюг, выглядывали наружу, отслеживая огненные ветра, и улыбались по-паровозному счастливыми улыбками.
– Вот фуражка инженера, Бен, – прошептал дедушка. – Расти голову, расти мозг, а главное – расти мечты, чтобы она тебе подошла. В ней достаточно приключений для любого мальчишки – и целая жизнь, состоящая из путешествий и славы.
Старик обвёл взглядом пламенеющие машины, завидуя их поршневой красе и словно наяву воображая их громогласные первобытные голоса.
– Ты меня слышишь, Бен? Ты слушаешь?
Мальчуган заворочался, мальчуган застонал во сне.
– От всей души надеюсь, что так, сынок, – выдохнул дедушка.
Дверь спальни закрылась. Старик исчез. Весь дом спал. Где-то далеко в ночи проревел поезд. Бенджамин в последний раз перевернулся с боку на бок, и лихорадка его оставила. Испарина высохла на ясном челе. Ласковый ветерок из открытого окна листал страницы открытых книг, являя миру одного железного зверя за другим, одного за другим…
На следующее утро – а было как раз воскресенье – Бенджамин спустился к завтраку с запозданием. Он спал долго и крепко, и снились ему разнообразные сны, молитвы, пожелания, свёртки с тем и этим, старые кости того и другого, плоть и кровь чего-то утерянного и запредельного, сгинувшее прошлое и многообещающее будущее.
Мальчик медленно сошёл вниз по ступеням, чистый и обновлённый.
Несколько пансионеров, всё ещё сидевшие за столом, завидев Бена, вскочили, промокнули губы салфетками и ретировались восвояси, от души надеясь, что уход их не напоминает поспешное бегство.
В дальнем конце стола дедушка делал вид, что читает международные новости на первой странице газеты, но всё это время следил глазами за внуком поверх заголовков. Бен уселся и взялся за нож и вилку, дожидаясь, когда бабушка положит ему стопку блинов, утопающих в жидком солнечном свете.
– Доброе утро, Бенджамин, – поздоровалась бабушка, выплывая из кухни навстречу домашним делам.
Бенджамин ждал, не открывая рта. Он словно что-то обдумывал, осмысливал, обмозговывал, полузакрыв глаза.
– Бенджамин, доброе утро, – напомнил дедушка из-за газеты.
Бенджамин по-прежнему размышлял про себя, намертво стиснув губы.
Стол безмолвствовал и ждал.
Дедушка непроизвольно подался вперёд. Ноги у него напряглись. Когда мальчик наконец откроет рот, издаст ли он жуткий древний вопль, кошмарный крик, возвещающий рождение новой карьеры юного Бенджамина? Превратится ли его улыбка в частокол кинжалов, а язык – в кровавую волну?
