— Не продается вдохновенье, — объясняет Нонна. — Но можно рукопись продать.
— Это что, шутка?!
— Нет, это Пушкин, — шепчет она испуганно.
— Нет, никаких клипов. Никаких клипов…
Нонна собралась духом. Ей очень нравились песни Гаврилы Лубнина. Она прослушала несколько кассет и поняла: клип будет замечательным.
— Да почему, черт тебя побери?! Почему ты не хочешь быть знаменитым?
— Потому что не хочу!
— А мне что делать? Я деньги получила. Даже потратила кое-что. Купила кассету Эйзенштейна «Иван Грозный» и маме своей лекарство от давления. Что мне-то делать?
— Не знаю.
— Знаешь что? Ты просто боишься. Так? Ты привык, что твоя музыка нравится только нескольким десяткам избранных друзей. И ты боишься, что сотням или, не дай бог, тысячам это не понравится. Так?
— Дура. Мои кассеты слушают по городу.
— Широко известен в узких кругах! — огрызнулась она и тут же взмолилась: — Ну что я должна тебе сказать, чтобы ты согласился?
Ничего. Гаврик просто встал и вышел.
Высоко на стене подвешено новое платье. К воздушной юбке на шелковом легком чехле нужно пришить последние бусинки. Юля смотрит на него влюбленно, она любит каждую свою вещь. Это новое чудо для Обломовой. Для новой, преображенной Юлей Терезы Обломовой.
— Юлька, это полный крах моей жизни, — причитает Тереза. — Это конец моей жизни. Мрак. Началось все с того, что меня перестали узнавать.
— Разбогатела?
Но бывшая исполнительница зонгов о цельнометаллических оболочках поднимает глаза побитой собаки, и Юлька идет на попятный. Ирония неуместна.
— Такая примета есть…
— Никто не узнаёт! — кричит Обломова. — Потом в меня влюбился директор, потом мой звукорежиссер, потом продюсер студии звукозаписи, и кончилось все тем, что в меня влюбилась моя же собственная гитаристка.
— Так кайф же, — улыбается Юля.
— А работать как я буду? Я всю жизнь работала. Вкалывала. Я носила кожаные штаны и не знала никаких проблем. В них на гастроли ездить хорошо. На них грязь не видна.
— Эти шмотки, — Юля показывает на собственную кожаную юбку, — тоже надо уметь носить. А ты в них просто в мужика превращаешься. Они ведь тебе не идут.
— А эти идут? — жалобно спрашивает Тереза, поднимая подол своего платья в оборках.
— Да, — просто отвечает Юля. — Смотри.
Она срывает чехол с платья с бусинами. Обломова уже плачет в голос и присаживается на край стула.
— Ой, мамочки…
Юля тревожно:
— Что, не нравится?
— Нет, нравится.
— Что же ты рыдаешь?
— Но у меня и песни получаются другие.
— Ну так хорошо. Полное обновление, — сказала Юля, хотя сама была не вполне уверена, хорошо это или плохо.
— Да! Новый альбом написала… полностью новый…
— Ну так супер, потрясешь общественность.
— Как?! Как я ее потрясу, если эта самая общественность меня не узнаёт? У меня имидж изменился, у меня музыка изменилась, кому я теперь нужна? Я десять лет вкалывала, чтобы мои песни по радио стали крутить. А что теперь?
Юлька очень гордилась собой. Это была настоящая стопроцентная победа.
— Нонн, у нее все изменилось. И лицо, и мысли, и одежда!
— Чехов ты наш.
— Дурочка! Она преобразилась. Понимаешь — это чудо.
Вместо того чтобы просто порадоваться за подругу, Нонна, все еще переживавшая крушение затеи с клипом, фыркнула:
— Чудо у нее! Подумаешь! Вот у меня чудо — так чудо. Парадокс, противоречащий законам природы. У меня есть заказчики, у меня есть деньги, чтобы снять клип, и у меня есть гонорар.
— Ну и отлично.
Отлично. Было бы отлично, если бы не странные принципы Гаврилы Лубнина.
— У меня нет песни!
— То есть? А что, народный талант скоропостижно… того? Умер?
— Он пошел на лозунг, вернее, на принцип. Говорит: «Шоу-бизнес не пройдет!» Он дал мне отпор как представителю мира чистогана и насилия.
Юлька рассмеялась.
— Здорово! Остались же еще такие люди! А ты бы ему сказала: не продается вдохно…
— Сказала.
— А он?
— А он думает, что я демон рубля.
— А ты?
— А я страдаю, потому что, с одной стороны, я его хорошо понимаю, а с другой — всем надо есть.
— И пить! — добавила Юля.
— Алкоголичка!
— Я в рамках, — заверила Юлька. — А по сравнению с Обломовой я вообще не пью. Кстати, она, кажется, тоже уже не пьет.
Нонна недоверчиво помотала головой:
— Такого не бывает.
— Бывает. Может быть, мой авторский стиль способствует исцелению души и тела?
«Может быть, — подумала Нонна. — Только этого никто не проверял. Единичный случай с Обломовой еще ничего не доказывает».
— Нет, Нон, ну правда, женщина преобразилась.
— Это у нее от стресса. Если бы ты, к примеру, всю жизнь ходила бы спиной, а тебе бы строго-настрого велели ходить нормально, как бы ты себя чувствовала, интересно?
— Странный пример, — не поняла Юля.
— Вот и я говорю: у нее стресс. Ладно. Я так понимаю, клипа не будет. Надо Соню вызвонить и деньги ей отдать, чтобы вернула своему заказчику.
— Жалко отдавать.
— Жалко, конечно, но что делать? Единственное… Я там потратила немного. Рублей триста. Надо мне занять и доложить туда. У тебя деньги есть?
— Есть немного.
— Дашь? — торопливо спросила Нонна.
— Конечно дам, что ты спрашиваешь?
Юля достает деньги и протягивает их Нонне. Неожиданно ее рука повисает в воздухе. Нонна, уже протянувшая за купюрами руку, тоже замирает.
— А может, снимем клип для Обломовой? — предлагает Юля. — В ее — тире — моем новом образе?
— Да ты с ума сошла!
Нонна хватает деньги и запихивает в тот же сверток, который получила от Сони.
— Нас же кастрируют за это!
— Н-да? — с сомнением произносит Юля. — И как ты это себе представляешь?
— Очень живо.
— Нонн, ну где же твой природный авантюризм? Где гены твоих горных предков?
— Нету, нету! Все выветрилось на питерском ветру.
— А где твоя профессиональная бесшабашность? — искушает Юля. — Если ты снимаешь суперский клип, неужели они что-нибудь скажут? Им же, по большому счету, все равно.
