А Калос продолжал слабеть, несмотря на помощь озадаченных врачей и нежную заботу своего друга. Все чаще просил он, чтобы его перенесли в возлюбленную им рощу. Там он просил оставить его в одиночестве, как если бы желал побеседовать с чем-то невидимым. Мусид безропотно выполнял все просьбы Калоса, хотя глаза его и наполнялись слезами при мысли, что брат его больще печется о нимфах и дриадах, чем о себе самом.
Наконец, настал день, когда Калос заговорил о смерти. Рыдающий Мусид пообещал ему изваять памятник более восхитительный, чем знаменитый склеп Мазолуса. Но Калос попросил его не говорить более о мраморных красотах. Лишь одно желание преследовало умирающего чтобы в изголовье его гроба положили веточки, обломленные по его указанию с нескольких олив из рощи. Однажды ночью, сидя в одиночестве во тьме оливковой рощи, Калос скончался.
Неописуемой красоты был монумент, что высек из мрамора охваченный скорбью Мусид для своего возлюбленного друга. Никто другой не изваял бы барельефов, вобравших в себя все великолепие Елисейских полей
[1]
. Не забыл Мусид положить в могилу и веточки, обломленные в оливковой роще. Когда боль утраты несколько поутихла, он возобновил работу над фигурой Тайкэ. Вся слава теперь должна была принадлежать ему одному, поскольку тиран Сиракуз жаждал заполучить только творение Калоса или Мусида и никого другого. Выполнение заказа послужило выходом чувствам скульптора, и с каждым днем он трудился упорнее, избегая развлечений, которым некогда предавался. Все вечера он неизменно проводил у могилы своего друга, где уже успела взойти молодая олива. Так быстр был ее рост и настолько необычен вид, что все, кто видел ее, не могли сдержать возгласа удивления. Да и сам Мусид выглядел очарованным, но порою испытывал к дереву нечто похожее на отвращение.
Через три года после кончины Калоса Мусид отправил тирану посланника. На агоре в Тегии прошел слух, что величественная статуя завершена. К этому времени олива у могилы приобрела поразительные размеры, превзойдя высотой все остальные деревья своего вида. Одна особенно тяжелая ветвь простиралась над крышей дома, в котором трудился Мусид. Многие приходили посмотреть на необычайно большое дерево и заодно восхититься работой скульптора, поэтому Мусид редко бывал один. Но толпы гостей не досаждали ему. Напротив, теперь, когда его работа была закончена, он, казалось, страшился одиночества. Холодный ветер с гор вздыхал в ветвях оливковой рощи и дерева на могиле, и вздохи эти навевали ужас, ибо в них чудились невнятные звуки неведомой речи. В тот вечер, когда в Тегию прибыли посланники тирана, в небе сгущались грозовые облака. Всем было известно, что они приехали забрать великолепное изваяние Тайкэ, обессмертив тем самым имя Мусида. Правитель города устроил им теплый прием. Ночью над горой Менэлус разразился ураган. Но люди из далеких Сиракуз не замечали его, уютно устроившись в теплом дворце. Они рассказывали о своем прославленном тиране, о блеске его столицы и бурно радовались великолепию статуи, которую Мусид изваял для Сиракуз. А тегийцы в ответ говорили о доброте Мусида и о его неизмеримой скорби по ушедшему другу; о том, что даже грядущие лавры вряд ли утешат его в отсутствие Калоса, который, может быть, носил бы их вместо Мусида. Упомянули они и о дереве, что выросло на могиле. Как раз в этот миг ветер завыл еще ужаснее, и все как сиракузцы, так и жители Аркадии вознесли молитву Эолу.
На следующее утро, согретое ласковыми лучами солнца, консул повел посланцев вверх по склону к обители скульптора. Вскоре они обнаружили, сколь страшный след оставил после себя ночной ураган. Еще издалека услышав вопли рабов, они ускорили шаг и, прибыв на место, замерли от ужаса: сверкающая колоннада просторного зала, где мечтал и творил Мусид, больше не возвышалась посреди оливковой рощи. От дома остались только стены, поскольку на легкий и некогда роскошный перистиль
[2]
обрушилась тяжелая ветвь того самого необычного дерева, о котором они говорили накануне. Мраморная поэма, возведенная руками гениев, со сверхъестественным тщанием была превращена в неприглядный могильник. Как гости, так и тегийцы стояли, объятые страхом, среди руин, безмолвно вперив взор в зловещее дерево, причудливо напоминавшее человеческий силуэт, корни которого уходили в глубину усыпальницы Калоса. Их недоумение и страх безмерно усилились после осмотра развалин. Благородный Мусид и его чудесно выполненная статуя бесследно исчезли. Среди колоссальных руин царил полнейший хаос. Представители двух городов удалились глубоко разочарованными сиракузцы из-за того, что им нечего было везти домой, тегийцам же было некого отныне восхвалять. Тем не менее, Сиракузы получили через некоторое время прекрасную статую из Афин, а тегийцы утешились тем, что возвели на агоре храм, увековечив гений, добродетели и братскую преданность Мусида.
А оливковая роща по-прежнему растет на том же самом месте, растет и дерево на могиле Калоса. Старый пасечник рассказывал мне, что иногда ветви его шепчутся на ночном ветру, бесконечно повторяя: Oida! Oida! Мне ведомо! Мне ведомо!
Лунное болото
Куда, в какую дальнюю жуткую страну, ушел от нас Денис Барри, мне не дано знать. Я был рядом с ним в последнюю ночь, что он провел среди людей, и слышал его ужасные вопли в ту минуту, когда все свершилось. На поиски тела была поднята вся полиция графства Мит, множество окрестных крестьян. Его искали долго и повсюду, но безуспешно. С тех пор я не могу слышать, как лягушки квакают на болотах, и не выношу лунного света, особенно когда остаюсь один.
Я был близок с Денисом Барри еще во время его пребывания в Америке, где он нажил свое огромное состояние, и в числе первых поздравил его с покупкой старого родового замка, что стоял на краю топей в древнем захолустном местечке Килдерри. Еще его отец жил там, и Барри решил, что ему приятнее всего будет наслаждаться своим достатком на родине предков. Когда-то представители его рода владели всем Килдерри они-то и построили этот замок и веками жили в нем; но те времена давно миновали, и на протяжении жизни вот уже нескольких поколений замок пребывал в запустении и медленно превращался в груду развалин. Вернувшись к себе в Ирландию, Барра регулярно писал мне о том, как его стараниями старый замок поднимается из руин, башня за башней восстанавливая свою былую красу; как плющ несмело взбирается по вновь отстроенным стенам, повторяя уже пройденный много веков тому назад путь; как крестьяне благословляли нового хозяина поместья за то, что его заморское золото возвращает тамошним местам былую славу. Но все эти удачи вскоре сменились несчастьями простолюдины забыли прежние восхваления и один за другим покидали родные места, словно их гнал оттуда какой-то злой рок. А еще через некоторое время он прислал письмо, в котором умолял меня приехать, ибо он остался в замке почти в полном одиночестве и за исключением нескольких слуг и батраков, выписанных им с севера страны, ему не с кем было перекинуться даже парой слов.
Как сообщил мне Барри в вечер моего приезда, причиной всех его бед были окрестные болота. Я добрался до Килдерри на закате чудесного летнего дня; золотистое небо бросало яркие отсветы на зеленые холмы, овраги, и голубую поверхность небольших лужиц и озер, там и тут видневшихся посреди трясины, посреди которой, на островке твердой почвы, мерцали неверной белизной какие-то странные и очень древние руины. Вечер выдался на редкость прекрасным, но его немного омрачило то обстоятельство, что на станции в Баллилохе крестьяне пытались меня о чем-то предупредить и туманно намекали на какое-то проклятие, лежавшее на Килдерри; наслушавшись их бредней, я и вправду вдруг почувствовал невольный озноб при виде позолоченных огоньками фонарей башенок замка. Там, в Баллилохе, меня дожидался присланный Денисом автомобиль Килдерри был расположен в стороне от железной дороги. Бывшие на станции фермеры старались держаться подальше от машины, а узнав, что она предназначается для меня, стали поодиночке подходить ко мне и, близко наклоняя побледневшие лица, шептать на ухо какую-то бессвязную чушь. Лишь вечером, встретившись с Барри, я наконец смог понять, что все это означало. Крестьяне покинули Килдерри, потому что Денис Барри задумал осушить Большие топи. При всей своей любви к Ирландии, он слишком хорошо перенял у американцев их практическую сметку, чтобы спокойно взирать на прекрасный, но совершенно бесполезный участок земли, на котором можно было бы добывать торф, а впоследствии и посеять что-нибудь. Местные предания и суеверия совершенно не трогали Барри, и он только посмеивался над своими арендаторами, когда те сначала отказывались помочь в работах, а потом, увидев, что их землевладелец и не думает отступаться от намеченной цели, осыпали его проклятиями и, собрав нехитрые пожитки, уехали в Баллилох. На их место он выписал батраков с севера, а вскоре ему пришлось заменить и домашних слуг. Но среди чужаков Денис чувствовал себя одиноко, а потому просил приехать меня.
