– Мы с женой не поддерживаем отношений, – продолжал Радкевич, – но иногда все же сталкиваемся у знакомых, и обычно она хорошо осведомлена… о моей жизни. По работе я завишу от ее отца. Он всегда хорошо ко мне относился, он вообще из тех, кто умеет отделять личное от служебного, но – я ему всего лишь бывший зять, а Раиса – его дочь. Если она вздумает пожаловаться, у меня будут… сложности…
Судя по паузе перед последним словом, сложности предполагались вселенских масштабов.
– Вам известно, куда Елисеева направлялась, когда ушла от вас утром двенадцатого ноября? – спросил Опалин.
– Как куда? Домой…
– Пешком до Таганки?
– Почему пешком? Есть метро, эти, как их… автобусы, трамваи…
Ну да. И еще троллейбусы, ага.
– Вы уверены, что она собиралась вернуться к себе? Перед встречей с вами она поссорилась с родителями. Она не рассказывала… может быть, собирается к кому-нибудь из знакомых… или родственников…
– Не помню. – Радкевич задумался. – Кажется, нет… Нет.
– Вы видели, как она шла по улице?
– У меня окна выходят во двор. Я только видел, как она пересекла двор.
– Кто-нибудь следовал за ней?
– Нет. Я никого не заметил…
– Уверены?
– Уверен.
Итак, девушка рано утром выходит на улицу Горького, собирается ехать на Таганку, а вместо этого оказывается в Марьиной Роще в виде бездыханного тела. Загадка, однако.
– Я прошу вас хорошенько подумать, прежде чем отвечать. Вечером одиннадцатого, когда вы с вашей подругой были в ресторане, все было как обычно? Ничего странного, настораживающего…
– На моей салфетке обнаружилось пятно, – уже с нескрываемой иронией ответил Радкевич. – Я подозвал официанта и попросил ее заменить. Это считать странным?
«Начинается, – подосадовал Петрович. – Когда свидетель позволяет себе дерзить – значит, дело плохо».
– Потом… что потом? – продолжал Радкевич, кривя губы. – Мы с ней немножко повздорили. Вам, конечно, уже донесли? Но это была шутка, настоящей ссоры не было.
– А вы расскажите вашу версию, – заметил Опалин, ни единым мускулом не выдав, что о ссоре за ужином слышит в первый раз.
– Я хотел закурить. Она отобрала у меня папиросу… Я возмутился. Раньше она не позволяла себе таких вольностей… А в этот раз начала капризничать: не выносит запаха дыма… И вообще заботится о моем здоровье. Мне это не понравилось. – Радкевич насупился. – Она говорила так, словно я был… совсем уж стариком! Лена почувствовала, что перегнула палку, заложила папиросу за ухо и стала вертеться на стуле, нести всякую милую чепуху… Я сдался и даже убрал портсигар, чтобы она… э… не переживала за мое здоровье.
– И все? Больше ничего странного не было?
– Боюсь, ничего.
– Как вы добирались из ресторана до вашего дома?
– На моей машине, разумеется.
– Вы не помните, может быть, кто-то следовал за вами?
– Зачем?
– Просто ответьте на мой вопрос.
– Передо мной и за мной ехали другие машины, – подумав, ответил Радкевич. – Что, собственно, вы хотите от меня услышать? Это был приятный, рядовой вечер. У меня и в мыслях не было, что он завершится для нее… так. И уж конечно, я ее не душил…
Ух, как интересно. Откуда Радкевич знает, как именно была убита жертва?
– Задушили? Откуда вы знаете? – быстро спросил Опалин.
– Позаботился навести кое-какие справки, – уклончиво ответил его собеседник. – После вашего первого визита…
– У кого вы их наводили?
– Не скажу. Не в моих привычках подставлять людей, уж простите…
– Что лично вы думаете о происшедшем? У вас есть своя версия?
– Какой-нибудь бандит, уличное ограбление, – пробормотал Радкевич, ежась. – Другой версии у меня нет.
– О каких-нибудь личных конфликтах Елисеева вам рассказывала?
– Нет.
– А сказала бы?
– Наверное. Она не умела… держать все в себе. Я бы знал, если бы ей кто-то угрожал.
Петрович был разочарован. Будь Радкевич и впрямь виновен, вполне естественно было бы ждать откровений о том, сколько негодяев мечтало лишить его любовницу жизни.
– Я ее не убивал, – упрямо проговорил Сергей Александрович, вздернув подбородок. – С вашей точки зрения, вероятно, я выгляжу подозрительно. Но я не убивал ее…
Опалин вздохнул и потер лоб. Его немного лихорадило – вышел на работу, не долечившись, и вот, не то чтобы потерял нить беседы, но слегка поплыл. А ведь было, было что-то важное, нашептывал ему внутренний голос. Где-то, как-то Радкевич проговорился. О чем?
– В ресторане вы видели кого-нибудь из знакомых? – спросил Опалин наугад.
– Нет.
– А она?
– Не думаю. Я бы понял. Я же говорю, она не умела ничего держать в себе.
Нет, не то. Не ресторан… или ресторан? Двор, она уходит в сумерках через двор…
– Когда она уходила, было еще темно?
– Да.
– На часы вы не смотрели, радио не включали…
– Я не люблю шума, – с достоинством ответил Радкевич. – То есть, – быстро поправился он, – радио, конечно, не то чтобы шум, но… Я не люблю, когда мне навязывают, что именно я должен слушать.
– В доме хорошая слышимость?
– К чему, простите, ваш вопрос?
– Может быть, где-то в отдалении бормотало радио? Подумайте, это может быть важно.
Радкевич задумался.
– Нет, везде было тихо. Я заснул…
Может быть, Елена Елисеева покинула дом на улице Горького еще до начала вещания радиостанций. Хотя кто станет слушать радио рано утром в выходной…
Нет, не в радио дело, да и из показаний Радкевича никаких выводов не сделаешь.
– А что стало с папиросой?
Петрович с удивлением поглядел на Опалина. «Черт, да он совсем спекся… Куда ему вести допрос? В камеру молодца, потом продолжим…»
– С папиросой? – переспросил Радкевич, не понимая.
– Елисеева отобрала у вас в ресторане папиросу. Заложила ее за ухо. А дальше?
– Вы меня проверяете? – пробормотал Сергей Александрович, теряясь. – Я же сказал… она говорила всякие глупости… я рассердился…
– Куда Елисеева дела папиросу? Она же не могла оставить ее за ухом, когда надевала шапку…
– И охота вам… – начал Радкевич. – Что за вздор?
– Вы забрали папиросу и положили ее обратно в портсигар?
– Да нет же! Лена убрала папиросу в свою сумочку, когда мы уходили…
