Керенский произнес прорву пылких речей, не решил ни одной из доставшихся от прошлого проблем, и лишь создал массу новых. Само название – «Временное правительство» – звучало зловещим пророчеством. Именно временным оно и оказалось, потому что в октябре его смели большевики. Почему смели? – а потому что смогли-с. Сила оказалась на их стороне. В чем сила, брат? – да в народе, и не надо ничего особенного измышлять.
И закрутил великий водоворот эпохи Василия Ивановича с семьей, как щепку. Но закрутил, прошу заметить, все-таки в Москве, вдруг вернувшей себе звание столицы, а не в родном уездном городе, который во время гражданской войны стал ареной ожесточенных боев и много раз переходил из рук в руки. Война, и в придачу к ней страшная эпидемия тифа выкосила и товарищей его по гимназии, и многих знакомых, и родителей, до последнего не хотевших никуда уезжать.
Как и все вокруг, Василий Иванович сражался: за еду, за квадратные метры, за дрова и керосин, за доктора для детей, болевших корью, свинкой, скарлатиной… Чего только им не пришлось перенести! И слухи, слухи, слухи. Добровольческая армия… Деникин… Колчак… Деникин… Большевики вот-вот кончатся. Вот-вот им настанет крышка! В Ленина стреляли, и он помер. Нет, не помер, но обязательно помрет. В Троцкого не стреляли, но Троцкий – везучий. У Троцкого бронепоезд, он разъезжает по армии, хлопочет, организует, выпускает приказы, расстреливает, расстреливает…
– Ах, Василий Иванович, дорогой, и когда только все это кончится! – шепотом стонал Семиустов. – Кстати, я хотел спросить: нет ли у вас лишнего сахарину
[7]? Хоть крошечки!
…В итоге, конечно, кончилось – но не большевики, а сопротивление им, и потекла какая-то совершенно новая, неизведанная жизнь.
Василий Иванович любил водевили и легкую музыку, а эпоха выпала исключительно маршевая, и тот, кто маршировал не в ногу, рисковал уйти очень далеко – против своей воли. Пришлось принять кое-какие меры – как можно реже упоминать о купеческих и отчасти дворянских корнях, приучить себя не критиковать при посторонних действия властей, и вообще придерживаться стиля: «Я скромный музыкант, интересуюсь только своим делом». Но Василий Иванович с детства не выносил лицемерия, а потому следовать избранной линии поведения ему удавалось не без труда.
Что касается старших детей, то они, стремясь как можно лучше укорениться в советской действительности, плохо его понимали. В конце концов они объявили Морозову, что он ретроград и мещанин, и величаво упорхнули из семейного гнезда. Младшая Нина была совсем другая, и втайне Василий Иванович гордился ею. Но даже Нина стала подавать повод для беспокойства, – с тех самых пор, когда родители поняли, что ей нравится сотрудник угрозыска.
Вспомнив, как Нина еще в детстве застывала в восхищении, завидев постового милиционера в красивой форме, белых перчатках и в каске со звездой, Василий Иванович встревожился. Правда, Зинаида Александровна утверждала, будто он все путает и на самом деле Нину приводили в восторг пожарные – каски у них были ярче, и сами они выглядели куда представительнее.
В глубине души Василий Иванович предпочел бы, чтобы Нина обратила внимание на племянника солидного наркомовского служащего, но о Мише Былинкине дочь как-то сказала ему, что «он скучный» и у него «потные ладони», так что отец понял, что со студентом дело не выгорит. В глазах Василия Ивановича сотрудник угрозыска недалеко ушел от бандитов, которых тому приходилось ловить, и когда днем 21 ноября до Морозова донеслись три коротких энергичных звонка, исполненных в неизвестной манере, он насторожился.
«Это не Зина – у нее ключи, и звонит она совсем иначе… И не управдом, и не почтальонша… Для Нины слишком рано… А не может ли это быть…»
Он поднялся с дивана, вдел ноги в разношенные тапочки, наспех пригладил волосы и зашаркал через коридор к входной двери. Звонок повторился.
– Иду, иду! – прокричал Василий Иванович.
Коридор напоминал лавку старьевщика – сюда сволокли и выставили все, что больше не было нужно жильцам, но выбросить еще было жалко, по принципу «а мало ли, а вдруг». Стоял большой буфет с поломанными полками, колченогие стулья с засаленными и продранными сиденьями, огромный плетеный сундук – пустой, с пробитым в неизвестной переделке боком, и деревянная детская лошадка с облупившейся краской. Лошадка когда-то принадлежала Степе Ломакину, очень ею гордившемуся, а злопамятный Василий Иванович до сих пор не забыл, как Степа не разрешил маленькой Нине на лошадке покататься.
Повозившись с замками, Василий Иванович отворил дверь и оказался лицом к лицу с неизвестным. Уши последнего были красными от мороза, голову украшала сомнительная кепка, на шее висел какой-то дрянной шарф, а темное шерстяное пальто имело такой вид, словно в нем не раз прыгали через забор и вдобавок пару раз хорошенько повалялись в луже. Субъект, стоявший на пороге, был курнос, как император Павел, и взирал на мир с нескрываемым недоверием. Ростом он оказался в точности с Василия Ивановича.
– Московский уголовный розыск, оперуполномоченный Завалинка, – выпалил пришелец скороговоркой, махнув удостоверением перед носом Василия Ивановича. – Мне нужно поговорить с Ниной Морозовой. Она дома?
– Ее еще нет, она на занятиях, – ответил Морозов с достоинством, – а я ее отец, Василий Иванович.
Антон закручинился: он терпеть не мог отсрочек любого рода.
– А она скоро придет? – спросил он без особой надежды.
– Думаю, да, – сказал Василий Иванович и посторонился. – Заходите. – И видя, что его собеседник колеблется, прибавил: – Вы ведь по поводу ее подруги пришли? Можете подождать Нину у нас.
В другой день Антон ответил бы: «Нет, спасибо, у меня срочное дело» и отправился за Ниной в институт, но сегодня было холодно, а с головным убором он не угадал. Поэтому он дал себя уговорить и, переступив через порог, стал ждать, пока Василий Иванович закроет входную дверь.
– Прошу за мной, – сказал Морозов.
Бабка Акулина высунулась за дверь, сверкнула глазами в сторону Антона, прошипела что-то невнятное и скрылась. Женя Ломакин вышел из своей комнаты и направился на кухню, словно бы и не обратив внимания на незнакомое лицо, но Василий Иванович не сомневался – посмотреть, кто пришел к Морозовым, его послала скучающая мать. Мадам Ломакина в эти дни болела и потому оставалась дома.
– Можете снять верхнюю одежду, – сказал Василий Иванович, когда они с Антоном вошли в комнату. – Чаю хотите?
Антон насупился.
– Я же не чай к вам пить пришел, – проворчал он, разматывая шарф, снимая кепку и скидывая пальто.
– Не чай тоже есть, – молвил Василий Иванович многозначительно. Собеседник поглядел на него с укоризной.
– Я же на службе, товарищ…
В жизни Морозов категорически терпеть не мог две вещи: сомневающихся в том, что Джузеппе Верди – великий композитор, и обращение «товарищ». Он надулся.
