Случившееся в общежитии Опалин запомнил надолго. Как выяснилось, два пытливых ума готовились к зачету по химии и решили опытным путем проверить, как горит смесь серы и пороха. Ставить эксперимент во дворе им показалось слишком холодно, решили остаться в комнате и…
Взрыв получился такой силы, что стекла выбило не только в общежитии, но и в окружающих бараках. В соседней комнате, где шумная компания праздновала чей-то день рождения, частично обрушился потолок, и несколько человек получили ранения, причем тяжелые. Что касается пытливых умов, то один погиб прямо на месте, а второй скончался по дороге в больницу.
– По-моему, это хуже, чем вредительство, – вполголоса заметил Горюнов фотографу, снимавшему разрушения. – Это идиотизм!
Никифоров и его Фрушка тоже выезжали с группой, и Опалин опять поймал себя на желании заменить похожую на медвежонка собаку настоящей служебной овчаркой. Фрушка производила слишком несерьезное впечатление, которое окружающие автоматически начинали переносить на муровцев, и Опалину это не нравилось.
– Никифоров! Простите, забыл, как вас зовут…
– Иван Васильевич.
– Так вот, Иван Васильевич, собаке тут нечего делать, ступайте к Харулину. Мы сами справимся…
– Не любите вы ее, – помрачнев, сказал Никифоров, и в голосе его послышалась настоящая тяжелая обида.
– Ваня, – шепнул Опалин, отбрасывая околичности, – уведи собаку. Тут несчастный случай, не преступление… кого ей тут выслеживать?
Никифоров поглядел на Опалина, как на кровного врага, подозвал Фрушку и удалился. На обратном пути, когда муровский автобус вез опербригаду на Петровку, проводник отвернулся от старшего оперуполномоченного, храня угрюмое молчание. Фрушка лежала у ног Никифорова, положив морду на мохнатые лапы.
Впрочем, по-настоящему вовсе не собака волновала Опалина, а фото, украденное днем из кабинета Манухина.
Дома он достал письмо Маши из Владивостока и еще раз перечитал его. Почерк – ее. Подпись – несомненно ее. Даже бумага пахнет ее духами. Штампы на конверте в порядке, адрес написан ее рукой.
«Что же это такое?»
Опалин лег на кровать, закинул руку за голову, а конверт с письмом и украденную фотографию положил себе на грудь.
«Допустим, это не она, а совершенно посторонняя женщина, просто очень на Машу похожая… Может же такое быть? Вполне. Помнится, даже я как-то на улице обознался… принял за Машу другую…»
Но чем больше Иван смотрел на фото, тем упорнее инстинкт нашептывал ему: это не двойник и не игра воображения, а Маша собственной персоной. И тут уже возникало множество разноплановых проблем.
Во-первых, если Маша прислала в апреле письмо, будто бы из Владивостока, а в мае вдруг оказалась в Париже, то дело явно было нечисто. В письме не проскальзывало ни единого намека на желание покинуть страну – напротив, всячески подчеркивалось, что она остается на Дальнем Востоке.
Во-вторых, если Маша находилась в Париже, это подтверждало подозрения Соколова: она ехала в Ленинград, чтобы перейти границу. Каким образом Маша ухитрилась послать письмо, Опалин не знал, но кто-нибудь мог ей помочь.
В-третьих, выходило, что Опалин сам, никем не принуждаемый, предоставил Соколову компромат на себя. В самом деле, что мешало Александру Владимировичу дать знать «куда следует», что Опалин, наводит странные справки о гражданке с еще более странным поведением?
В-четвертых…
Но пункт четвертый Опалин домысливать не стал. Если Маша и впрямь в Париже, гуляет по бульвару Монпарнас, он ее почти наверняка никогда не увидит. И старший оперуполномоченный тут же превратился в сплошной сгусток беспросветной тоски.
Раньше от всех бед спасала работа, которую Иван любил и умел делать, но в последнее время с ним стало происходить что-то странное. Опалин чувствовал, как охладевает к своему делу, а потерпевшие, вместо желания разобраться и помочь, нередко вызывают у него раздражение и более того – совсем недобрые чувства. Взять хотя бы вчерашний взрыв в общежитии. Окровавленная девушка заливалась слезами, что останется калекой и жених ее бросит, и тут же бесхитростно рассказывала, как они с другими рабфаковцами подначивали горе-химиков провести смертельный опыт.
– А о последствиях вы подумали? – мрачно спросил Опалин.
Девушка потерянно поглядела на него и зарыдала еще пуще.
«Все-таки Горюнов прав, – мелькнуло в голове у Ивана. – Какие же они идиоты!»
А теперь он лежал на старой кровати и думал, что сам он тоже хорош – упустил Машу, из гордости, из глупости, из… да, впрочем, какая разница…
Опалин убрал письмо и фотографию в ящик стола, ящик тщательно запер, спрятал ключ, завел будильник и лег спать. Ему очень хотелось увидеть во сне Машу, но, конечно, приснилась какая-то калейдоскопическая чепуха: он зачем-то пытался задержать Соколова, который вдруг превратился в Твердовского и начал его строго отчитывать, а в конце неожиданно выяснилось, что ночной убийца – не кто иной, как их шофер Харулин, и Иван даже проснулся в холодном поту.
Однако не все муровцы мучились охлаждением к работе и страдали от невзгод в личной жизни. Так, например, Юра Казачинский проснулся в квартире своей любовницы, чувствуя небывалый прилив сил. И не был обманут в своих ожиданиях – из кухни доносились вкуснейшие запахи какао, поджариваемого мяса и специй. Это означало, что готовит не хозяйка квартиры, а домработница, еда у которой получалась – пальчики оближешь.
«Будь она раза в три моложе, – смутно помыслил Юра, шлепая по огромному коридору в ванную комнату, – я бы на ней женился, ей-богу, женился бы…»
Он съел двойной завтрак, потому что понятия не имел, сколько времени уйдет на выяснение сведений, нужных Опалину; нежно простился с дамой сердца и отправился прямиком на близлежащую станцию метро «Дворец Советов»
[8].
Желтый с коричневым вагон довез его до центра, а остаток пути до главного здания «Интуриста», расположенного по адресу: улица Горького, дом 11, Юра проделал пешком.
– Я ищу Инну Леонардовну Рейс… Это по поводу заявления об исчезновении вашей сотрудницы.
Инна Леонардовна оказалась миниатюрной седовласой особой с осиной талией. Шею почтенной дамы обвивали крупные коралловые бусы, а на высоких каблуках она передвигалась едва ли не быстрее, чем Казачинский, привыкший ходить широкими шагами. Инна Леонардовна носила старомодное пенсне на шнурочке, но едва Юра увидел, как блестят из-под стекол выцветшие и вроде бы добродушные глаза, его кольнуло недоброе предчувствие. Человека, который так смотрит, трудно на чем-то подловить и еще труднее – заставить сказать вам больше того, что он сам изначально намеревается открыть.
Свидетельница засыпала Юру словами, одновременно ухитряясь отвечать на телефонные звонки и отдавать распоряжения сотрудникам, заглядывавшим в кабинет. Бедная Катя – ее все любили – ужасная потеря – невосполнимая – просто немыслимо – в голове не укладывается! И так далее, и тому подобное, по кругу, с новыми эпитетами и причитаниями.
