– Ладно. Как-нибудь схожу.
– Нет, ты обязательно зайди, – настаивал Антон. – Что плохого, если он поставит тебя на ноги?
«Ничем он мне не поможет», – подумал Опалин, но, так как все-таки человек он был практический, решил проверить свою теорию. Дом номер двенадцать жил своей обычной жизнью: где-то гремело радио, где-то переговаривались соседи, женщины развешивали на веревках белье и купали детей. Когда Иван поднялся на четвертый этаж, Таня Киселева как раз выходила из квартиры, и он вошел без звонка. Доктор Алябьев недавно получил одну из комнат, раньше принадлежавшую Ломакиным, но, как назло, когда Иван пришел, дома его не оказалось. Опалин размышлял, уйти ли ему или все-таки подождать Алябьева в коридоре, когда дверь соседней комнаты отворилась. На пороге стоял электрик.
– Надо же, думаю, знакомые шаги, и впрямь – вы. Доктора ждете?
– Угу, – буркнул Опалин.
– Слышал, что с вами было. Можете подождать у меня – в коридоре неудобно.
– Спасибо.
Переступив порог, Опалин оказался в довольно просторной, но, если можно так выразиться, безнадежно холостяцкой комнате. На стене старыми патефонными иголками к обоям была прикреплена фотография, запечатлевшая великолепную лошадь в яблоках.
– А я уж было подумал, не явились ли вы по мою душу, – негромко проговорил Родионов, всматриваясь в лицо Опалина.
– Вам показалось, граф, – ответил Иван, не скрывая своего раздражения. – Чем вы занимаетесь – чините проводку? Вот и чините ее дальше, и никто вас не тронет.
– Сегодня я устроил себе выходной, – колюче парировал его собеседник. – В связи с последними событиями. – Он усмехнулся. – Ни минуты, знаете ли, не сомневался, что вы тогда меня узнали, хотя до того мы виделись бог знает сколько лет назад. Правда, я вас тоже узнал – по шраму. И выражение лица у вас точь-в-точь такое же, как было в детстве.
– Это вряд ли.
– Можете не сомневаться. Я вас хорошо помню. Отец ваш был швейцаром, а вы с лестницы упали – лет в шесть или семь, если не ошибаюсь. И тогда же заполучили свой шрам.
– Я не упал. Меня столкнули дети хозяйки. Им это показалось смешным, а я чуть не погиб. – Опалин прищурился. – Кстати, граф, раз уж у вас такая хорошая память: правда ли, что когда выяснилось, что я не разбился насмерть, ваша родственница графиня Игнатьева сказала: «Удивительно крепкие головы у простого народа», и изволила при этом весело рассмеяться? Моя мать уверяла, будто именно так все и было, и после этого ненавидела графиню до конца своих дней.
Собеседник Опалина нахмурился.
– Послушайте, Иван Григорьевич… Я все понимаю, но, может быть, не стоит? Вы выиграли. Мы проиграли. Удовольствуйтесь же этим, и не надо… не надо мстить тем, кто и так оказался жалким банкротом и все потерял.
– А вы всерьез полагали, что можете выиграть? При таком отношении к людям?
– И поэтому вы считаете себя вправе обращаться с нами еще хуже, чем мы когда-то обращались с вами? На всякий случай, если вы запамятовали – я, милостивый государь, никого с лестницы не сталкивал и над страданиями детей не смеялся. Что же до графини, то можете мне поверить, это совершенно сломленный человек. Она долгое время считала меня мертвым, и когда я вошел в ее комнату в качестве электрика… да, этого момента я никогда не забуду. Почти всех моих близких расстреляли по приказу Троцкого, а я – как я избежал смерти, сам не знаю. И вот я – электрик Родионов, а вы… Вы – важный человек.
– Не говорите ерунды.
– Не буду. – Родионов усмехнулся. – Я, собственно, выпил, хоть и зарекся когда-то прикасаться к спиртному. Вино и водка самым плачевным образом развязывают мне язык. Я начинаю вспоминать, как был кавалергардом, участвовал в скачках и один раз даже дрался на дуэли. Господи, как же давно все это было! Целую эпоху назад…
Опалин внимательно посмотрел на своего странного собеседника и подошел к столу. Так и есть – бутылка водки, на четверть примерно пустая, банка рыбных консервов, батон хлеба.
– Бросайте пить, граф, – сказал Опалин серьезно. – Ничего хорошего из этого не выйдет. – Он поглядел на фотографию на стене. – Ваша лошадь?
– Изольда. Любимая. Была умнее всех людей, которых я знавал, – не исключая и вашего покорного слугу. – Родионов усмехнулся. – Пить, конечно, глупо, но я не удержался. Когда еще представится такой повод…
– Какой еще повод?
– А вы что же, газет не читали?
– Я… м-м… просматривал, кажется. Но ничего особенного не заметил.
– Боже мой, – простонал Родионов, падая в старенькое кресло. – Вот как проходит мирская слава. Там «Правда» на столе… Коротенькая такая заметочка. «Лондонское радио сообщило» и дальше…
Недоумевая, Опалин взял газету и прочитал:
«В Мексике в больнице умер Троцкий от пролома черепа, полученного во время покушения на него одним из лиц его ближайшего окружения».
– Уже несколько дней прошло, а они только сейчас удосужились сообщить. – Родионов встряхнулся. – Канальи, а? Но мне повезло – чинил розетку у одного простого советского гражданина, женатого на французской коммунистке. Квартира в семь комнат, старинная мебель, изумительный фарфор… а уж разговаривал хозяин со мной так, что я сразу вспомнил, как когда-то в подпитии обращался с официантами в ресторанах. У них лежала куча заграничных газет, и тут – ба! Смотрю, статья чуть ли не на полстраницы… И я… – Родионов замялся.
– Выпросили?
– Да нет, какое там! Просто украл. Какой смысл что-то просить у богатых? Заранее ж ясно: ничего не дадут. Только экспроприация! – Лже-электрик встряхнулся. – Ну, я и экспроприировал. На столе, под «Правдой»… впрочем, вы, вероятно, по-французски не понимаете?
– Нет, – ответил Опалин, машинально бросив взгляд на газету, о которой они говорили. И тут он почувствовал, как сердце замерло у него в груди.
Статью сопровождали две фотографии: на одной было изображено орудие убийства, на другой – тот, кто это орудие пустил в ход. И хотя он внешне изменился и, очевидно, был к тому же сильно избит, Опалин сразу же вспомнил, где раньше видел это лицо.
– Я бы понял, если бы его застрелили или зарезали, – объявил Родионов, взявшись за бутылку и наливая себе полную рюмку. – Но ледоруб – в Мексике – это… это даже не знаю что. Впрочем, там, может быть, и лед есть. Как вы думаете? Раз есть ледоруб, должен быть и лед…
– Вам все-таки не стоит пить, – буркнул Опалин, беря газету, чтобы внимательнее рассмотреть фотографии.
– Там написано, что лезвие вошло в череп на семь сантиметров. И, несмотря на это, Троцкий еще дрался со своим убийцей. Вероятно, газетные глупости.
– А убийца – кто он? – спросил Опалин, стараясь говорить как можно более небрежно.
– То ли бельгиец, то ли американец. Никто о нем ничего толком не знает, хотя он все время был на виду. Какие странные вещи видишь, если повезет долго жить, – добавил Родионов совершенно другим тоном. – Троцкий ведь был вождем революции, наравне с Лениным – помните? А умер в какой-то Мексике, от руки… впрочем, понятно, чья это на самом деле рука. И мне бы следовало радоваться, потому что на нем кровь людей, в том числе – моих близких. А я даже напиться толком не могу. – Он промолчал. – Какая страшная вещь – возмездие. Говорят, справедливость, закон судьбы… ха! Ходила по свету гадина и налетела на гадину еще крупнее, которая ее и сожрала… вот и все возмездие…
