— Вы сказали, Петер, что он с удовольствием общался в баре, но знаете ли вы, с кем? Приглашал он туда своих знакомых или друзей из Кёльна, или это были чужие, случайные посетители?
— Не могу сказать точно, господин Хойкен. В конце концов, я не всегда был с ним. Но, насколько могу судить, со знакомыми он встречался реже, чем, как вы выразились, с чужими. Он был любопытным и интересовался, о чем они думают, что с ними происходит. Я уверен, он создавал себе картину тем и чувств, волнующих его собеседников, потому что все время находился в поиске новых идей для книг. Последние годы он все больше и больше тревожился за будущее своих издательств и всего концерна.
— Он делился этими тревогами?
— Да. Он говорил иногда, что сейчас книги не делают, а позволяют делать. Издатели ждут, чтобы агенты приходили с новыми названиями, они покупают то, что им предлагают. И что в итоге? Они не создают больше собственных программ и ничего не планируют. Ваш отец говорил: «Раньше мы сами открывали своих писателей и выращивали их. Раньше издатели сами придумывали названия. Мы были не зависимыми от вкусов других людей, мы имели свой собственный вкус. Мы устраивали дебаты и дискуссии и формировали книги, вместо того чтобы только заносить их в сборник, когда они поступили в продажу».
Хойкен удивлялся тому, с каким воодушевлением говорил его собеседник. Итак, он не только зависел от отца, но каждое его слово воспринимал как глубокую мудрость. Вероятно, в течение двух последних лет отец все больше покорял его, так что из Файля получился биограф, который не только кропотливо собирал материал, но и всей душой любил своего шефа. Биограф, который верит всему, что сообщает ему его объект. Биограф, которому через некоторое время уже не удастся сохранить и малейшей дистанции между собой и своим предметом. Только сейчас Георг постиг, кто перед ним сидит.
— Лизель Бургер, — сказал Хойкен, — ничего не рассказывала об этом. Но она говорила, что отец вечерами часто уезжал, причем было видно, что эти поездки доставляют ему удовольствие.
— Да, конечно. Иногда он, к примеру, посещал филармонию или театр или шел в хороший ресторан.
Отец один на концерте или в ресторане — этого Георг не мог себе представить. Думая, нужно ли подробно расспрашивать об этом, Хойкен положил в рот последний кусок буженины и какое-то время смаковал соленые, вызывающие жажду волокна, застрявшие между зубами.
— Несомненно, сейчас вы спросите меня о том, что называют «женскими историями», — сказал Петер Файль.
— Н-да, — отвечал Хойкен, — вы настоящий профи, Петер, вы знаете свое дело. Как раз сейчас я и обдумывал, как мне вас об этом спросить.
— Давайте сведем все к одной простой и короткой формуле: я ничего не знаю об этом.
— Что? Вы ничего не знаете? Этого не может быть. Чтобы вы совсем ничего не знали, это просто невозможно.
— Однако это так, господин Хойкен. Я действительно не знаю совсем ничего. У вашего отца тоже были свои секреты.
— Ага, у него были секреты, хотя бы это вы знаете. Пожалуйста, скажите мне, что вам еще известно. Можете быть уверены, что это останется между нами.
Петер Файль съел свою копченую итальянскую колбасу. Теперь он был носителем тайны, и ему хотелось пококетничать.
— Иногда, когда я приносил деликатесы в номер, ваш отец прятал в ванной комнате еще одного человека, я это знаю. Дважды я видел вашего отца, правда, на большом расстоянии, в сопровождении женщины. Она держала его под руку.
— В обоих случаях это была одна и та же женщина?
— Да, я уверен, это была одна и та же женщина.
— Но вы не знаете, кто это?
— Нет, господин Хойкен, не имею ни малейшего понятия. Я видел ее только издали. Кроме того, думаю, что ваш отец не хотел меня с ней знакомить, и с этим я должен был считаться.
Мало-помалу «Рассвет» снова пустел. Первые посетители толпами пробирались к выходу, а гул голосов в зале стал даже громче.
— Спасибо, Петер. Вы мне очень помогли, — сказал Хойкен. — Вы же понимаете, что я не могу сейчас говорить с отцом о таких вещах. Я не имел никакого представления о том, как он проводил время в этом отеле и что стоит за этой таинственностью. Но сейчас мне уже кое-что понятно. Я хотел бы выяснить еще только один маленький вопрос.
— Что именно?
— Кип 730150 — вам это о чем-нибудь говорит?
— Кип? Вы имеете в виду Кип-номер? Это же заметки, которые ставят перед выходными данными книг. Все эти указания для начала сокращенного названия книги в библиографии, я прав?
— Да, это мне уже ясно. Наверное, так оно и есть. Но мой отец записал этот номер на отдельном листке, который лежал на письменном столе в его номере, так что я думаю, это что-то другое, более важное.
— Что-то важное? Возможно, это какое-нибудь суперзаглавие или необычная идея новой книги, что-нибудь в этом роде. Должен ли я позаботиться об этом, попытаться выяснить, о чем идет речь?
— Если бы вы это сделали, вы бы мне очень помогли. Тогда я сделал бы еще один маленький шаг вперед и знал бы больше.
— Какой был номер?
— Кип 730150.
— Хорошо, я все сохранил. Я позабочусь об этом. Могу я что-нибудь еще для вас сделать?
— Нет, Петер. В настоящее время — нет. Я просто свяжусь с вами или вы свяжетесь со мной. Как-нибудь мы снова встретимся.
— А что с биографией? Не хотите ли хотя бы просмотреть ее?
Сейчас, после того как он наелся и выложил все, что знал, Петер Файль снова коснулся руками ноутбука. «Как будто провел пальцами вдоль ларца для хранения святого причастия, в котором самое святое ожидало, когда его выставят на всеобщее обозрение», — подумал Хойкен. От разговора и выпитого пива он чувствовал себя уставшим. Сейчас у него не было ни малейшего желания углубляться в биографию отца, но было уже поздно. Проворные пальцы Петера Файля на сей раз были очень быстрыми. Маленькая противная штука открыла пасть и прожужжала свою назойливую приветственную мелодию. На экран быстро выскочила смешная желтая папка с названиями глав: «Детство и юность», «Годы учебы», «Послевоенное время» — целая жизнь, маниакально упорядоченная и упакованная. Курсор поискал, что бы еще упаковать, а потом из темноты вынырнуло заглавие титульного листа, напечатанное черными прописными буквами — «Рейнхард фон Хойкен: биография издателя». Хойкен смотрел на все это, как на сцену, на которой разыгрывается волшебная пьеса, а он ничего не может с этим поделать. Петер Файль перепрыгнул через предисловие и очаровал его началом. Хойкен увидел две страницы отсканированных фотографий. Он сразу узнал их, очевидно, это были фотографии Августа Сандерса
[16] из тех 30-х годов, которые хранили старый, еще не разрушенный Кёльн. Безлюдные улицы и площади Кёльна в ослепительном солнечном свете. Широкие просторы Рейна в утреннем тумане. Хойкен сглотнул. Полнота и совершенство материала притягивали его. Ему очень хотелось прямо сейчас взять корректор и поработать над этими строчками — перечеркивать, сокращать, переставлять, улучшать. Он не хотел просто читать то, что там находилось и вело себя так, будто оно непогрешимо.
