Хойкен предложил сестре место на скамейке слева от Кристофа и занял свое место. Кристоф был мастер при необходимости тихо и незаметно удаляться. Он хорошо знал, как трудно начинать с Урсулой разговор при встрече. Вот и сейчас она сидела, не говоря ни слова, убирала с лица волосы и робко осматривалась, словно ей нужно было время, чтобы прийти в себя. Иногда она была похожа на маленькую девочку, которая ждет, чтобы ее взяли за руку, но могла производить также впечатление замкнутой женщины средних лет, которая не отвечает на вопросы, а только тихо сидит, смотрит и приглаживает свои волосы. Было ужасно странно, что отцу эта ее особенность совсем не мешала. Он просто говорил и говорил, и через какое-то время Урсула оттаивала и вступала в разговор. Так и следовало делать, Хойкен это знал, но иногда тоже упрямился, и тогда они сидели друг против друга и молчали по нескольку минут. Были авторы, которые отчаивались, встречая такой прием, и отказывались с ней работать. Откуда им было знать, что они должны были поступать так, как отец, чтобы до нее достучаться? Говорить, смеяться, тарабанить пальцами по столу, что-нибудь заказывать — словом, вести себя так, как будто имеют дело с нормальным человеком. На сорокалетний юбилей отец подарил Урсуле издательство. Не какое-нибудь, а одно из самых крупных в стране — «F. Schimmer-Verlag». С тех пор сестра восседала на верхнем этаже небоскреба во Франкфурте, в кабинете, откуда иногда не выходила целый день. Дверь закрыта, никаких контактов, и только сотрудники бегают по ступенькам туда-сюда, дожидаясь ее решений. Со старыми писателями, которые уже считались классиками, Урсула премило общалась и, по-видимому, ей это нравилось больше всего. Если бы это от нее зависело, то вся новая литература была бы классической, чтобы ее можно было завернуть в кожу, вынести на рынок и таким образом иметь дело только с благородным ассортиментом. С молодыми авторами она отказывалась работать. Этим разбитным и напористым типам нечего было делать в ее издательстве. Урсула много читала и долго молчала, но если иногда принимала решения, то добивалась их осуществления. Никаких дискуссий, никаких вопросов, все будет сделано так, как она продумала.
— Рада видеть вас, — сказала Урсула тихо.
— Рад тебя видеть, — ответил Хойкен. Ему захотелось стукнуть себя по лбу, чтобы выбить этот тормоз из своей головы. Такой паралич нападал на него всегда с первых минут встречи с сестрой. Казалось, ее манера поведения передавалась ему и полностью блокировала те важные клетки, которые отвечали за интерес к окружающему миру и заботились об установлении контакта с ним.
К счастью, появился патрон. Он поздоровался и спросил, что желает заказать дама.
— Апперитив, вино? Что она будет есть?
— Принесите мне, пожалуйста, графин теплой воды, — сказала Урсула и вдруг посмотрела на мужчину так строго, словно своим заказом следовала жестоким правилам тайного ордена.
В определенных ситуациях сестра могла смотреть строго, строго и беспощадно, как будто миру следовало стыдиться того, что он уж слишком к ней приблизился. Как-то, во время катания на лодке по Боденскому озеру, когда ее строгость не сразу пробрала попутчиков, она просто в одежде прыгнула в воду, нырнула и скрылась из виду. Плавала Урсула очень хорошо. Это был единственный вид спорта, которым она серьезно занималась, казалось, именно для того, чтобы уметь нырять и уплывать ото всех.
— Желаете воду с газом или без? — осведомился владелец ресторана.
— Я хочу теплую свежевскипяченную воду, — ответила она. Наверное, здесь еще никто не делал такого заказа, но для нее это было нормально, поэтому мужчина смотрел на нее во все глаза. Вот сидит странная персона с заскоком, нужно о ней позаботиться.
Урсула надела очки, которые использовала для чтения, и принялась изучать меню. Хойкен почувствовал, что должен сейчас влезть в шкуру отца.
— Кристоф сегодня вечером играет первую скрипку, — начал Георг. — Я бы устроил нам встречу чуть подешевле. Но мы так редко собираемся втроем, что раз уж наконец собрались, то и «Le Moineau» сойдет, мне даже начинает здесь нравиться. Мы пили «Sancerre», говорят, очень пикантное. Еще ели крошечные каннелони и королевскую дораду, уложенную на пюре. Такого я еще никогда не пробовал. Ты должна обязательно это заказать. Посмотри меню на неделю. Следующее блюдо, минуточку, следующее блюдо «Tartare tiéde de veau sur un gratin de blettes avec gribiche pimentée». — Он протянул Урсуле меню, но ее взгляд был еще такой жесткий, что Хойкен засомневался, может ли сестра чем-нибудь восторгаться. И опять она не отвечала, только продолжала приглаживать волосы.
— Только взгляни, — не сдавался Георг, — они написали «Tartare», по-французски это, наверное, правильно, хотя по-немецки написали бы «Tatar». «Tartare» и «Tatar». Странные слова.
— Они произошли от слова «татары», — почти прошептала Урсула, — которые известны тем, что едят много жареной рыбы.
— Ах, в самом деле, это все объясняет. Уверен, что раньше я тоже об этом знал.
Она снова замолчала. То, что Урсула дала короткую информацию, совсем не означало, что она хочет вступить в разговор. «Разве это нормально, раздумывать, на какой козе подъехать к сестре, чтобы втянуть ее в разговор? — думал Хойкен. — Сейчас придет Кристоф, пусть теперь он попытает счастья».
— Как себя чувствует отец? — неожиданно спросила Урсула, когда Кристоф вернулся и сел на свое место. — Кто из вас видел его сегодня?
Вот оно что. Вот, значит, с чего она хотела начать разговор. Начинала сестра всегда с самого плохого.
— Я был у него сегодня утром, сразу после приезда, — сказал Кристоф. — С профессором я, правда, не разговаривал, это сделал Георг. Медики не пустили меня к отцу. Сейчас они ограждают его от любого общения. Каждое сказанное нами слово для него — яд, потому что сразу напомнит ему об издательстве и его проектах.
— Общаться с Лоебом не просто, — подхватил Хойкен. — Вчера он сыпал своими профессиональными терминами, а сегодня разговаривал со мной как приветливый дядюшка и делал вид, что с отцом ничего страшного не случилось. Так, прицепилась пара болячек.
— Я хочу услышать от вас не о профессоре, а о состоянии отца, — произнесла Урсула.
— Если ты так ставишь вопрос, то я тебе скажу, что у меня впечатление самое плохое. Я с трудом узнал его в этой стеклянной клетке. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами и показался мне таким сморщенным, как будто два инфаркта убили его жизненную энергию.
— У меня впечатление еще хуже. Я больше не верю, что отец поправится после второго инфаркта, — сказал Кристоф.
Сестра сняла очки и стала медленно пить свою теплую воду, которую патрон принес ей лично, как исключительную драгоценность.
— Итак, если все так и есть, — сказала она по-прежнему почти шепотом, — тогда получается, что каждый из нас по-разному к этому подходит.
Урсула была очень прямолинейной и бесчувственной, но при этом каждый видел, как сильно она любит отца. Мать она, конечно, тоже любила, но с ней у Урсулы было много трений по совсем непонятным причинам. Внешне их сестра была очень похожа на мать, особенно сейчас, разве что волосы носила очень неумело. Она не могла решиться коротко их остричь, но и длинные не отращивала. Эта нерешительность портила впечатление, которое могло бы производить ее лицо, если бы не было прикрыто вечно падающими на него волосами. У Урсулы было красивое лицо, но из года в год оно все больше расплывалось, тогда как у мамы, наоборот, черты лица с каждым годом обозначались все четче, а незадолго до смерти она, казалось, стала даже еще красивее, чем прежде.
