— Я согласен с тобой, Георг. Как ни тяжело, но приходится согласиться. Сегодня я, ты видишь и слышишь это, соглашаюсь со всем, что ты мне советуешь. Твой совет значит для меня очень много. Перед тем, как прийти сюда, скажу тебе прямо и честно, я не представлял, как много он для меня значит.
«Три четверти миллиона, — подумал Хойкен, — мой совет значит для тебя три четверти миллиона». Он заказал третью бутылку вина и пообещал себе, что впредь будет держать себя в руках.
— Я подозреваю, Вильгельм, что ты не просто так положил сюда оба эти дневника. Что за этим кроется, можешь ты мне объяснить?
Они уже покончили со спинкой барашка. Кости лежали в тарелке, как часть натюрморта. Бобы они оба проигнорировали. Клаудио Марини снова сервировал стол, Ханггартнер стал разговаривать с официантами. Любимый объект его вопросов был родом с Сицилии и имел троих детей. «Сицилия», — подвел итог Ханггартнер. В Италии его книги продавались плохо. Италия не для него. Италия для таких, как он, слишком вычурная и чужая. Он достаточно умен для того, чтобы принимать юг близко к сердцу. Но с каким бы удовольствием Хойкен затерялся сейчас в этой теплой стране! И песни Паоло Конте тоже там есть. «L’amore é un stregone». Он бы окружил себя сейчас всем, что можно слушать. Хойкену хотелось музыки, но в ресторане Клаудио Марини ее не было. Старые господа ее не любили, и это, в сущности, тоже было нормально. Но сейчас, в этот момент, Георг хотел, чтобы его искушали дальше. Песнями, лагунами, угасающей осенью.
Ханггартнер взял черновики и подтолкнул их к Хойкену.
— Прошу, — сказал он, — взгляни сам.
Это были толстые неподписанные тетради. От частого употребления их края стали засаленными. Внутри находились записки Ханггартнера, написанные разборчивым, но некрасивым почерком. Он писал шариковой ручкой. Хойкен подумал, что его не волнует то, что шариковой ручкой пишут только дилетанты, которые могут писать еле-еле, — ремесленники или малограмотные. Удивительно, как его не раздражал этот почерк. Должен же он видеть, что из-за неопрятного письма многие буквы были смазаны и голубая паста оставляла там и сям жирные блестящие кляксы. «Я и счастье — между этими двумя словами лежит пропасть», — тихо прочитал Хойкен и продолжал листать дальше. Записи были короткими и отделялись друг от друга чертой. Почему он показал ему это словесное месиво, чего он хотел? Хойкен чувствовал, что Ханггартнер внимательно следит за ним и понимает, как постепенно в нем просыпается издатель и начинает что-то подсчитывать и о чем-то догадываться.
— Мои дневники, — тихо сказал Ханггартнер, — хроника моей жизни.
Хойкен хотел тут же возразить, что это что угодно, только не дневники, но, к счастью, вовремя удержался от реплики. Это не дневник, а записная книжка, чтобы записывать, а потом использовать эти заметки в своих романах. Ханггартнер хочет назвать их дневником, потому что дневник продается, а записная книжка практически никогда. И вообще, кто печатает дневники еще при жизни? Как может волшебник слова в почтенном возрасте рыться в старом хламе, когда свежий товар для продажи закончился?
Клаудио притащил третью бутылку, но тут Хойкену пришла в голову мысль получше.
— Клаудио, я думаю, мы изменим решение. Три бутылки «Barbera» — это, должно быть, слишком. Заказывал же отец иногда шампанское, какой-то особенный сорт…
— Очень необычная марка, господин Хойкен, и ваш уважаемый отец пил его только в совершенно особых случаях. Речь идет о «Veuve Cliquot Rosé», — сказал Марини.
— Когда он бывал здесь со своими женщинами, он наверняка заказывал это шампанское, — Хойкен улыбнулся. — Я, во всяком случае, никогда не пил с ним ничего подобного.
— Вы правы, — ответил Марини. — «Veuve Cliquot Rosé» он заказывал только тогда, когда с ним были очень красивые женщины.
— Принесите нам бутылку, — попросил Хойкен. — Мы выпьем за отца. Кроме того, у нас есть кое-что еще, за что мы должны выпить.
— Что ты имеешь в виду? За что мы должны еще выпить? — удивился Ханггартнер.
«Как бесхитростно он это спросил, — подумал Хойкен. — А ведь знает, что я ни о чем другом, кроме публикации его заметок, и не думаю. В сущности, эти раскопки могут заинтересовать только специалистов. Ученые бросятся писать диссертации об истоках его романов. Но следует подумать и о том, как донести записки до широкой публики. Продумать способ, как из мыльных пузырей делать воздушные шары и отправляться с ними в народ».
— Мы выпьем за твои дневники, Вильгельм. Мы возьмем их, часть за частью, и будем регулярно издавать. Каждые два года или, возможно, чаще, чтобы читатели могли проследовать за тобой сквозь годы. Как ты думаешь, сколько томов это может составить? Десять? Или пятнадцать? Когда ты начал их писать?
— Когда ты появился на свет, — сказал Ханггартнер, — чуть больше пятидесяти лет назад.
— Великолепно, — произнес Хойкен. — Мы начнем будущей осенью, сразу после выхода твоего романа. Байерман, конечно, поможет тебе со сборником текстов. Думаю, мы попробуем сначала издавать один том в два года, но о деталях поговорим позже. Давай сюда свои черновики. Байерман просмотрит их, и мы сможем сразу составить калькуляцию этого проекта. Я бы с удовольствием прямо сейчас подписал договор, но многие этот замысел посчитают невозможным, ты понимаешь почему. О чем ты думаешь? Есть какие-нибудь идеи?
— Пятьдесят тысяч задатка за том, — сказал Ханггартнер, — пятьдесят процентов гонорара, как всегда.
— Можешь считать, что мы договорились, — согласился Хойкен, радуясь, что так легко уладил дело. Дневники принесут не так много, как роман, но если преподнести их должным образом и сопроводить соответствующей рекламой… Их можно неплохо продать, во всяком случае, лучше, чем сборник эссе. — Прежде чем мы выпьем, Вильгельм, еще одно. Я знаю, что тебе никто не указ, что касается названия. Однако на сей раз у меня есть предложение. Ты сам придумал, как назовешь свои дневники?
— Как назову? Никак. Дневникам не нужны названия. Мы их назовем просто «Дневники» и пронумеруем.
— Мы назовем их «Страсти души» и дадим подзаголовок «Роман моей жизни». — Хойкен давно не был так доволен собой, как сейчас.
— Гениально, — медленно сказал Ханггартнер, — это гениально. «Страсти души» — это суть всех моих маний. Неудержимое желание писать — это же страсть, неистовое желание, требующее всего моего времени и всех моих сил. Эти дневники можно читать, как роман, такая мысль мне еще не приходила в голову, можно считать эти записки моей автобиографией. Выпьем, Георг, за эту твою замечательную идею…
Они сидели почти до четырех. Остальные посетители уже давно ушли. Две бутылки «Barbera», одна «Veuve Cliquot Rose». Под конец разговор принял ностальгический характер. Ханггартнер вспоминал 50-е годы — время, когда он только начинал писать. Внезапно Хойкен вспомнил старую фотографию, очки Ханггартнера в золотой оправе и его молодое лицо. Он дал ему возможность наговориться всласть, а сам тем временем обдумывал еще один план: как запрячь Ханггартнера в работу по выполнению грандиозного проекта отца. У Вильгельма большие связи, он может помочь Хойкену привлечь известных зарубежных писателей. Но сегодня он не хотел больше морочить голову ни себе, ни Ханггартнеру. Роман и дневники — вот программа на следующий год, и этого вполне достаточно.
