Развод родителей десять лет назад отдалил Георга от отца. Он со своими тогда еще маленькими детьми стал все реже появляться в родительском доме, где старик жил один, если не считать общества Лизель Бургер, водителя, садовника и целого штата прислуги.
Вскоре они стали встречаться только в концерне. Им хватало получаса, чтобы обсудить текущие дела, и даже в дни самых больших праздников они собирались всей семьей не дома, а в ресторане. Отец всегда садился во главе стола, чтобы все знали, что он в семье по-прежнему главный. Отец… Только его жесту повиновались официанты. С ним хотели пообедать все маститые писатели, долгими десятилетиями связанные с концерном. Клара не понимала, как Георг мог так долго выносить этого патриарха.
Свое блестящее искусство общения с окружающими старый Хойкен редко переносил на родных детей. Он держал их на расстоянии и постарался способствовать развитию конкуренции между ними. Первым получил свое издательство Кристоф, затем — Урсула, хотя всем было известно, что она не умеет руководить людьми. Только потом шел Георг. Ему, старшему, досталось унизительное последнее место в ряду претендентов. И, несмотря на то что он возглавлял крупнейшее в концерне издательство, Хойкен был вынужден жить с репутацией тугодума, который никогда не достигнет высот и не будет таким же богатым, как его отец.
Хойкен ехал в клинику, и в его памяти проносились картины прошлого. Старик до сих пор не решил, кто будет руководить концерном после него. Таким концерном не могут управлять три человека, которые будут во все глаза следить друг за другом и вряд ли когда-нибудь найдут’ общий язык. Георг решил позвонить брату и сестре только после того, как навестит отца. Во всяком случае, сейчас у него было преимущество, и он хотел, по возможности, его укрепить.
Все зависело от того, что скажет ему Лоеб. Георг знал его с самого детства и все же боялся этой встречи, как и самой клиники. Несколько месяцев назад он навещал здесь одного своего служащего, попавшего туда после инфаркта. Мужчина сидел в откидном кресле в белых бахилах и больничном халате, слегка протертом в нескольких местах. По коридору, покрытому блестящим линолеумом, полз слабый тошнотворный запах мочи вперемешку с запахом перетушенной кислой капусты. Георгу стало плохо, к горлу подобралась тошнота. В туалете его вырвало, и он долго пил холодную воду прямо из горсти. Потом он снова вышел в коридор, но лишь для того, чтобы понять, что сейчас его снова стошнит. Он чувствовал запах каждого больного, которого провозили мимо него по освещенному жужжащими неоновыми лампами коридору. В конце концов Георг сбежал в пустую больничную часовню, чтобы не видеть безмолвно сидящих в зале ожидания посетителей с их букетами цветов и огромными коробками конфет.
Ему потребовалось около двадцати минут, чтобы добраться до клиники. В лучшем случае отца довезли бы за десять минут. Они, вероятно, начали оказывать ему помощь еще в пути: кислород, инъекции, возможно, использовали слабую электростимуляцию — он не хотел представлять себе эту картину. Проходя по коридору к справочному бюро, Хойкен правой рукой ощупывал шелковый галстук и, найдя его ворсистую изнанку, несколько раз провел по ней большим пальцем, словно это чудесным образом могло защитить его от правды, которую скажет профессор.
5
Через два часа Хойкен сидел в своем офисе на верхнем этаже концерна. В хорошую погоду отсюда видны плоские равнины северной части Кёльна, где прежде выращивали капусту и картофель. В солнечный день воды Рейна окутаны мерцающим сиянием. Пустынные, плавно спускающиеся к воде песчаные берега поблескивают, как гладкие ковры, на которые сразу можно садиться. Однако пейзаж у нового здания концерна производил угнетающее впечатление. Вдоль улиц выстроились уродливые, низкие, полуразрушенные дома, сдававшиеся внаем. Фабричные корпуса, гаражи и сараи сливались с ними в одну большую пустыню, над которой, как чужеродное тело, возвышался огромный комплекс концерна с его главным офисом, хранилищем, типографией и белым кубом Художественного Зала, построенного на личные деньги отца. Через несколько месяцев старый Хойкен планировал устроить в нем презентацию своей коллекции и последние несколько недель уделял этому особое внимание, потому что коллекция с годами увеличивалась и являла собой яркую демонстрацию его склонностей и пристрастий — от эскизов Кёльна экспрессиониста Кокошки через авангардизм Бойса к воздушным акварелям Уэкера. Это были талантливые произведения искусства, рожденные на рейнской земле или тайно купленные в провинции. Сейчас, глядя на здание, Хойкен считал этот проект очень удачным. Все должно получиться как нельзя лучше. Единственным штрихом, который он мог добавить к этому событию в культурной жизни города, были запланированные джазовые сессии шесть раз в году в большом Зале музея.
Теперь Хойкен знал, что ему будет не до этого. Он только что сообщил брату, сестре и жене заключение профессора Лоеба. Дела у отца были хуже, чем он предполагал. По-видимому, это был обширный инфаркт, потому что Лоеб несколько раз повторил слова «кардиогенный шок», рассказывал о катетере с баллоном, который вводят в аорту, чтобы нормализовать кровяное давление. В своей маленькой лекции профессор позаботился о точности и образности: сжимая и разжимая правый кулак, он попытался имитировать работу беспомощного сердца старого Хойкена. Вся эта наглядность окончательно доконала Георга. В мимике Лоеба он пытался увидеть ироничного и жизнерадостного дядюшку и врача, каким знал его с самого детства. Во время их разговора Хойкен в глубине души надеялся услышать, как и раньше, что наступило моментальное улучшение или быстрое выздоровление. Однако прогноз болезни был неутешительным. В конце концов Лоеб вообще перешел на профессиональную лексику. «Я вас не понимаю, бросьте это, говорите наконец нормальными словами», — мысленно просил Георг. Но нет, Лоеб держал его на расстоянии своими медицинскими терминами вроде «гипотензия» и «релаксация». Что касается катетера, то его введение само по себе не гарантировало спасения, но было очень опасным из-за высокого риска инфицирования.
Когда Георг ехал в клинику, он надеялся, что сможет увидеть отца и пожать ему руку. Он очень хотел встретиться с ним взглядом, но Лоеб в конце своего монолога дал понять, что это невозможно. Старый Хойкен лежал в палате интенсивной терапии, в закрытой стеклянной камере, а в комнате контроля дежурный врач не спускал глаз с его кардиомонитора. Воспаление легких может стать для отца последним ударом. Угрожающее «отказ органов» еще звучало у Хойкена в ушах и сопровождалось страшной картиной постепенно коченеющего тела: органы один за другим отключаются, и в конце концов ничего не остается, кроме одного-единственного, последнего сигнала, означающего смерть.
Эта картина странным образом напоминала «Прощальную симфонию» Гайдна, и Хойкен старался выбросить ее из головы. Урсула отреагировала на звонок словами «О Боже!», Кристоф расплылялся в своем обычном красноречии. Даже сейчас он хотел показать, что кроме угрожающей болезни отца ему есть о чем думать. Клара вела себя образцово. Она умела поддержать в трудную минуту. «Я давно ждала этого», — сказала она утомленно и печально. После этого они вдвоем позволили себе пройтись по тем излишествам, которым предавался отец в еде и напитках. «Паштет из оленины на завтрак, концентраты в желатиновых упаковках», — вспоминал Хойкен. «Пережаренная кровяная колбаса с жиром», — вторила Клара так, что ему на мгновение стало даже смешно. Его жена могла во всем находить смешную сторону, и, хотя это было не всегда уместным, Георгу нравилось такое отношение к жизни, потому что юмор супруги избавлял его от подавленного состояния и в ее словах он получал заряд оптимизма, которого ему так не хватало и которого он так жаждал.
