– Спасибо, – выговорил он с трудом из-за ужасной сухости во рту. – Сожалею, если я…
И, развернувшись, зашагал по тропинке к дороге, ощущая затылком взгляд Эпштейна.
У него хватило соображения пойти обратно тем же путем, каким он пришел к дому старого профессора, при этом он не разжимал кулак с монеткой, чтобы та не затерялась среди прочей мелочи в том же кармане. Должно было случиться что-то еще – и тут, как бы в подтверждение, резко изменилась погода. Пошатываясь, он брел по лесной дороге, когда небо быстро потемнело, ослепительно сверкнула ветвистая молния и раздался громовой раскат как раз того сорта, какой он ожидал услышать в момент рукопожатия с Эпштейном. Внезапный и яростный порыв сырого ветра взметнул к небу склоненные ветви деревьев, обнажая бледную изнанку листвы, а холодный ливень загнал его в ближайшее укрытие, каковым оказалась телефонная будка на обочине. Только теперь он догадался о назначении десятицентовика и понял, что Эпштейну оно было известно с самого начала.
Если в телефонной будке вдруг привидится вам некто,
Не знающий, что делать с подаренной монетой…
Когда он закрыл дверь-гармошку, под потолком будки приглашающе загорелась лампочка, но он был вынужден присесть на низкую полочку под автоматом, дожидаясь, когда замедлится сердцебиение и прояснится голова. Потом очень тщательно вставил монетку в щель.
Это будет второе пришествие
Это будет второе пришествие
Знайте: это второе пришествие…
Он набирал номер неспешно, делая паузу после каждой из семи цифр, и насчитал десять гудков, прежде чем нажать отбой и дать монете пролететь сквозь таксофон в отсек возврата. Ошибка; но если попробовать снова, все может получиться. «Терпение, – увещевал его голос Эпштейна. – Терпение и смелость, Джон. Время еще есть». Он закрыл глаза, и семь цифр отчетливо нарисовались на внутренней стороне век; он набрал их быстро, но аккуратно, и после седьмого гудка раздался щелчок.
– Алло? – произнес женский голос на том конце линии.
– Здравствуйте. Это… Скажите, вы моя мама?
– Сожалею, но вы ошиблись номером.
– Нет, не ошибся. Пожалуйста, не кладите трубку. Послушайте, я стараюсь связать все воедино, но у меня есть только одна монета.
– Молодой человек…
– Да. Я еще здесь, но мое время истекает. Пожалуйста, подождите.
– Я бы охотно вам помогла, но, судя по всему, вы ошиблись…
– Прошу вас. Немного терпения. Я знаю, что вы принимаете меня за сумасшедшего, но это не так. Я очень, очень серьезно настроен, и все это очень важно. Подождите. Сейчас мне придет в голову правильный вопрос.
– Молодой человек?
– Да, я здесь. Пожалуйста, не вешайте трубку.
Но она это сделала, и монета исчезла в недрах автомата. Впрочем, невелика потеря: десятицентовиков у него было навалом. Главное, продолжать попытки, звонить снова и снова, пока…
Кто-то постучал по стеклу с другой стороны; он обернулся и увидел перед будкой девушку. Видимо, дождь прекратился, потому что ее одежда и волосы были сухими. Она попыталась открыть дверь, и ему пришлось встать прямо, чтобы ей помочь.
– Джон? Ты знаешь, сколько времени ты провел в этой будке?
– Нет.
– И ведь ты даже не разговаривал, только вставлял монеты, набирал номер и… Ох, Джон, ты в порядке?
– А ты еще кто? Недоделанная Мария Магдалина?
– Что? Я?!
– Одну минуту.
Он закрыл глаза и сдавил двумя пальцами свою переносицу.
– Кто же ты тогда? Может быть, Джинни Болдуин?
Джинни Болдуин была его первой любовью; и если она сейчас ответит «да», это будет означать, что ему самому всего лишь семнадцать, что впереди целая жизнь и все его ужасные ошибки еще не совершены.
– Джон, ради бога, прекрати! Ты отлично меня знаешь.
– Нет, пока не узнаю. Который сейчас час?
– Почти шесть.
– Шесть часов утра или шесть часов…
– Джон, если ты дурачишься, я тебе этого никогда не прощу. Либо ты просто дурачишься, либо… о боже! Пойдем, я отведу тебя домой.
И он позволил увести себя по траве прочь от телефонной будки.
– То есть, по-твоему, все это было просто иллюзией? – спросил он, с трудом за ней поспевая.
– Что ты сказал?
– Я о том, что в реальности ничего этого не происходило.
– Чего не происходило в реальности?
– Ладно, забудь.
– Джон, ты вспомнил наконец, кто я такая? Вспомнил, где ты находишься и что вообще происходит?
– Нет, я… нет.
– Тогда слушай внимательно. Меня зовут Памела Хендрикс. Сейчас август тысяча девятьсот шестьдесят первого года, и мы находимся в колледже Марлоу в Вермонте.
– В Вермонте?
И вот тут он расплакался, потому что все ею сказанное и впрямь походило на правду; но если это было правдой, значит все остальное было лишь видением – и тогда он выставил себя в глупейшем свете перед всеми в колледже Марлоу (кто не видел лично, вскоре узнает от других). Он уже чувствовал на себе их взгляды, когда шел через кампус и пытался костяшками пальцев смахнуть слезы со щек, – презрительные и насмешливые взгляды тех самых людей, чьи голоса подбадривали его на пути к Эпштейну и потом в его доме; а вскоре и сам Эпштейн, конечно же, присоединится к хору насмешников.
В пропахшей смолистым деревом спальне общежития она действовала как грамотная сиделка. Первым делом велела ему снять одежду и лечь в постель, а затем опустилась рядом на скрипучий стул.
– Джон, ты меня слышишь? – спросила она, когда он перестал плакать и вновь потерял представление о времени: мог быть полдень, а могла быть и полночь.
– Да.
– Я тебя оставлю на несколько минут. Ты обещаешь не покидать эту комнату?
– Да. Но тогда и ты пообещай мне кое-что.
– Хорошо, милый. – Она потрогала его лоб прохладными пальцами, как молодая мать, проверяющая, нет поднялась ли у ребенка температура.
– Что бы ни случилось, обещай, что не позволишь им забрать меня отсюда.
– Ох, ну конечно же. Я обещаю, милый. Я никому не позволю тебя забирать куда бы то ни было.
После этого, казалось, прошло много часов – спал он или бодрствовал? – пока не послышался легкий стук в дверь, а затем голос Эпштейна:
– Мистер Уайлдер?
– Одну секунду.
Он бросился к стенному шкафу, схватил свои штаны и натянул их на голое тело, прежде чем впустить профессора.
– Что… чем могу быть полезен? – сказал Уайлдер.
