Жужжание возобновилось, секция откинулась чуть дальше и вновь остановилась. Генри склонился над изголовьем, приблизив свое широкое лицо к лицу Уайлдера:
– Сказать вам, кто вы такой? Вы самый опасный враг, какой только может быть у истинного революционера. Вы либерал. А теперь перейдем к последнему посланию. Тому, которое опустит вас ниже некуда. Вы готовы, мистер Уайлдер? Это большое послание. Оно от всех нас.
Моторчик зажужжал, и секция приняла горизонтальное положение.
Уайлдер не чувствовал никакого проходящего через его тело тока – точно так же человек, вставивший себе в рот ствол дробовика, не слышит звука выстрела, когда нажимает на курок. Он сейчас вообще ничего не чувствовал, ничего не слышал, ничего не видел. Но, к своему удивлению, он все еще продолжал дышать.
– Как там наш клиент? – спросил Рэндольф, возвращаясь в комнату.
– Не замолкал все время, пока вас не было, – сказал Генри. – Только сию минуту заткнулся. Говорил о либералах и революционерах, об Эмметте Тилле и еще о чем-то, всего не упомнишь. Но сейчас притих – должно быть, задремал.
– Нет, я не хочу, чтобы он сейчас спал, – сказал Рэндольф. – Тогда он не будет спать всю ночь. Мистер Уайлдер!
– Прошу вас, позвольте мне умереть.
– Даже не надейтесь. Вы не заслуживаете такого легкого конца. Вас ждет кое-что похуже, мистер Уайлдер. – Снова заработал электромотор, и кровать вернула его в прежнее, полусидячее положение. – Кое-что гораздо, гораздо хуже. Вас ждет жизнь.
– …Голливудский пресвитерианский центр отказался принять его повторно, – говорил доктор Чедвик, – потому что они там не занимаются хроническими алкоголиками, – именно таким был поставленный ими диагноз. Так что мне пришлось отправить его в «Эльдорадо». Другого выбора не было.
– Что за «Эльдорадо»?
– О, это вполне солидное учреждение. Правда, они не привыкли к подобным пациентам. Это, видите ли, частный гериатрический пансионат – дом престарелых с медицинским обслуживанием. Его держат там уже почти две недели, гарантируя круглосуточный уход, но не более того. И еще мне сообщили о дисциплинарных проблемах: от него слишком много шума и это беспокоит постоянных пациентов. В общем, его нужно скорее оттуда забрать, так будет лучше для всех.
– Понимаю, – сказала Памела, прикусывая губу.
Они беседовали в офисе управляющего домом, а сам управляющий и его супруга находились в соседней комнате. Оттуда доносились звуки включенного телевизора, но Памела подозревала, что они вместо просмотра передач внимательно прислушиваются к разговору в офисе.
– Доктор Роуз дал мне вот это, – сказал Чедвик, выкладывая на стол напечатанный на машинке документ. – Ему лишь нужно это подписать, и его на добровольной основе переведут в медцентр Калифорнийского университета. Без сомнения, это наиболее подходящее для него место. Но я уже приносил ему эту бумагу три – нет, четыре раза, и он всякий раз отказывался ставить подпись. Кажется, он думает, что это чек. Видите ли, в то утро я убедил его подписать пару чеков – на оплату моих услуг, а также услуг женщины, которая за ним тогда присматривала. Потому он думает, что я хочу вытянуть из него деньги. И вот здесь пригодилась бы ваша помощь. Если документ ему на подпись принесете вы, это будет выглядеть совсем по-другому.
– Хорошо, – сказала она, – но что, если я тоже не смогу его убедить?
– И все же попытаться стоит. Ну что, едем?
– Сначала мне нужно позвонить, – сказала она и, набрав номер, продолжила говорить уже в трубку: – Чет, слушай, тут возникли некоторые осложнения. Мне нужно съездить… впрочем, я лучше объясню это при встрече. Просто имей в виду, что я могу задержаться и вернусь домой поздно…
Она ехала за Чедвиком на своей машине, в которой находился чемодан с вещами Джона Уайлдера, и через несколько минут они прибыли к трехэтажному зданию «Эльдорадо».
Доктор Чедвик взял у нее чемодан, они вошли внутрь и зашагали по выстеленному мягким ковром коридору. Несколько раз им навстречу попадались деловито спешившие молодые негры в белых одеждах. Двери комнат по обе стороны были открыты, и Памела мельком замечала там вазы с цветами, блестящие спицы каталок, а иногда седые головы дряхлых стариков или старух.
– Боже, – прошептала она, – это, наверно, очень дорогое заведение?
– Вот еще одна причина для переезда отсюда, – сказал доктор. – Да, оно очень дорогое. Его комната за поворотом коридора.
Уайлдера они услышали еще на подходе, за несколько комнат до его двери. Он пел, и голос его звучал ужасно, ничем не напоминая облегченно-игривого Эдди Фишера или остепенившегося Фреда Астера, его прежнюю манеру исполнения. Сейчас это был резкий, надтреснутый голос, не попадавший в мелодию, – нечто сродни пению уличного попрошайки.
– …Купи мне орешков и кучу попкорна; я буду болеть на трибуне упорно…
Он сидел на кровати, привязанный за конечности к раме, смотрел на экран выключенного телевизора и пел с такой самоотдачей, что не заметил их появления.
– Привет, Рэндольф, как он себя чувствует сегодня? – спросил Чедвик у санитара.
– Трудно понять, доктор, когда он в таком состоянии.
– …Один, два, три страйка – и ты вне игры, ты уже вне игры!..
Когда песня закончилась, он наклонился вперед, насколько позволяли ремни, и заговорил как будто в микрофон:
– Ладно, малыш Томми, на сегодня хватит песен. Отправляйся спать, дружок. Стоп, снято!
И он закрыл глаза.
– Он принимает телевизор за кинокамеру, – сказал Рэндольф, – и поет песни для своего сына. Но когда мы включаем телевизор, становится еще хуже: всякий раз при виде рекламы детской обуви он думает, что его сын мертв. Знаете эту рекламу, где показывают маленькую ногу и поворачивают ее так и этак? Эй, мистер Уайлдер! Мистер Уайлдер, к вам пришли.
– Здравствуй, Джон, – сказала Памела.
– Значит, теперь и ты работаешь на Чедвика и компанию? В дополнение к Манчину и Честеру Пратту?
– Разумеется, нет. И ты сам это отлично знаешь. Я просто пришла тебя проведать. – Она повернулась к Рэндольфу. – Неужели нельзя обойтись без этих ремней?
– Мы бы рады, мисс, если бы он вел себя спокойно. В прошлый раз, когда мы сняли ремни, он разбил стулом телевизор. Пришлось заменять его новым.
– Но сейчас вы можете их снять без опасений. Он ничего не разобьет.
Когда Уайлдера освободили от пут, она села рядом и начала бережно массировать его натертые до красноты запястья, надеясь этим принести ему облегчение, притом что контакт с его телом был ей неприятен, и она не могла этого отрицать. Попытка сосредоточиться на его лице не улучшила общего впечатления. Он был умыт и гладко выбрит, но его прозрачные, широко открытые глаза казались – да чего уж там, были – безумными, а песенные потуги оставили свой след в виде струйки слюны, стекавшей из уголка его безвольного рта. Неужели она когда-то могла любить этого человека?
