Ганс: “Мне было бы приятнее, если бы она не появилась на свет”.
Я: “Почему?”
Ганс: “По крайней мере, она не кричала бы так, а я не могу переносить крика”.
Я: “Ведь ты и сам кричишь?”
Ганс: “А ведь Анна тоже кричит”.
Я: “Почему ты этого не переносишь?”
Ганс: “Потому что она так сильно кричит”.
Я: “Но ведь она совсем не кричит”.
Ганс: “Когда ее шлепают по голому роро, она кричит”.
Я: “Ты уже ее когда-нибудь шлепал?”
Ганс: “Когда мама шлепает ее, она кричит”.
Я: “Ты этого не любишь?”
Ганс: “Нет… Почему? Потому что она своим криком производит такой шум”.
Я: “Если тебе было бы приятнее, чтобы ее не было на свете, значит, ты ее не любишь?”
Ганс: “Гм, гм…” (утвердительно).
Я: “Поэтому ты думаешь, что мама отнимет руки во время купания и Анна упадет в воду…”
Ганс (дополняет): “…и умрет”.
Я: “И ты остался бы тогда один с мамой. А хороший мальчик этого все-таки не желает”.
Ганс: “Но думать ему можно”.
Я: “А ведь это нехорошо”.
Ганс: “Когда об этом он думает, это все-таки хорошо, потому что тогда можно написать об этом профессору”
[55].
Позже я говорю ему: “Знаешь, когда Анна станет больше и научится говорить, ты будешь ее уже больше любить”.
Ганс: “О, нет. Ведь я ее люблю. Когда она осенью уже будет большая, я пойду с ней один в парк и буду все ей объяснять”.
Когда я хочу заняться дальнейшими разъяснениями, он прерывает меня, вероятно, чтобы объяснить мне, что это не так плохо, когда он желает Анне смерти.
Ганс: “Послушай, ведь она уже давно была на свете, даже когда ее еще не было. Ведь у аиста она уже тоже была на свете”.
Я: “Нет, у аиста она, пожалуй, и не была”.
Ганс: “Кто же ее принес? У аиста она была”.
Я: “Откуда же он ее принес?”
Ганс: “Ну, от себя”.
Я: “Где она у него там находилась?”
Ганс: “В ящике, в ящике аиста”.
Я: “А как выглядит этот ящик?”
Ганс: “Он красный. Выкрашен в красный цвет” (кровь?).
Я: “А кто тебе это сказал?”
Ганс: “Мама; я себе так думал; так в книжке нарисовано”.
Я: “В какой книжке?”
Ганс: “В книжке с картинками”. (Я велю ему принести его первую книжку с картинками. Там изображено гнездо аиста с аистами на красной трубе. Это и есть тот ящик. Интересно, что на той же странице изображена лошадь, которую подковывают. Ганс помещает детей в ящик, так как он их не находит в гнезде.)
Я: “Что же аист с ней сделал?”
Ганс: “Тогда он принес Анну сюда. В клюве. Знаешь, это тот аист из Шенбрунна, который укусил зонтик”. (Воспоминание о маленьком происшествии в Шенбрунне.)
Я: “Ты видел, как аист принес Анну?”
Ганс: “Послушай, ведь я тогда еще спал. А утром уже никакой аист не может принести девочку или мальчика”.
Я: “Почему?”
Ганс: “Он не может этого. Аист этого не может. Знаешь почему? Чтобы люди этого сначала не видели и чтобы сразу, когда наступит утро, девочка уже была тут”
[56].
Я: “Но тогда тебе было очень интересно знать, как аист это сделал?”
Ганс: “О, да!”
Я: “А как выглядела Анна, когда она пришла?”
Ганс (неискренно): “Совсем белая и миленькая, как золотая”.
Я: “Но когда ты увидел ее в первый раз, она тебе не понравилась?”
Ганс: “О, очень!”
Я: “Ведь ты был поражен, что она такая маленькая?”
Ганс: “Да”.
Я: “Как велика была она?”
Ганс: “Как молодой аист”.
Я: “А еще как что? Может быть, как Lumpf?”
Ганс: “О, нет, Lumpf много больше – капельку меньше, чем Анна теперь”».
Я уже раньше говорил отцу, что фобия Ганса может быть сведена к мыслям и желаниям, связанным с рождением сестренки. Но я упустил обратить его внимание на то, что по инфантильной сексуальной теории ребенок – это Lumpf, так что Ганс должен пройти и через экскрементальный комплекс. Вследствие этого моего упущения и произошло временное затемнение лечения. Теперь после сделанного разъяснения отец пытается выслушать вторично Ганса по поводу этого важного пункта.
«На следующий день я велю ему рассказать еще раз вчерашнюю историю. Ганс рассказывает: “Анна поехала в Гмунден в большом ящике, мама в купе, а Анна в товарном поезде с ящиком, и тогда, когда мы приехали в Гмунден, я и мама вынули Анну и посадили на лошадь. Кучер сидел на козлах, а у Анны был прошлый (прошлогодний) кнут; она стегала лошадь и все кричала – но-но, и это было ужасно весело, а кучер тоже стегал лошадь. (Кучер вовсе не стегал, потому что кнут был у Анны.) Кучер держал вожжи, и Анна держала вожжи, мы каждый раз с вокзала ездили домой в экипаже (Ганс старается здесь согласовать действительность с фантазией.) В Гмундене мы сняли Анну с лошади, и она сама пошла по лестнице”.
Когда Анна в прошлом году жила в Гмундене, ей было всего 8 месяцев. Годом раньше, в период, на который, по-видимому направлена фантазия Ганса, ко времени приезда в Гмунден жена находилась в конце 5-го месяца беременности.
Я: “Ведь в прошлом году Анна была уже на свете?”
Ганс: “В прошлом году она ездила в коляске, но годом раньше, когда уже она у нас была на свете…”
Я: “Анна уже была у нас?”
Ганс: “Да, ведь ты же всегда ездил со мной в лодке, и Анна помогала тебе”.
Я: “Но ведь это происходило не в прошлом году. Анны тогда еще не было вовсе на свете”.
Ганс: “Да, тогда уже она была на свете. Когда она ехала в ящике, она уже могла ходить и говорить: “Анна”. (Она научилась этому только 4 месяца назад.)
Я: “Но ведь тогда ее у нас еще не было”.
Ганс: “О, да, тогда она все-таки была у аиста”.
Я: “А сколько лет Анне?”
Ганс: “Осенью ей будет два года; Анна была тогда, ведь ты это знаешь?”
