Я: “А что ты ему сказал?”
Ганс: “Можно ли мне взять лошадь, бить ее и кричать. А он сказал – да”.
Я: “А ты ее много бил?”
Ганс: “Все, что я тебе тут рассказываю, совсем неверно”.
Я: “А что же из этого верно?”
Ганс: “Ничего не верно. Я тебе все это рассказал только в шутку”.
Я: “Ты ни разу не уводил лошадь из конюшни?”
Ганс: “О, нет!”
Я: “Но тебе этого хотелось?”
Ганс: “Конечно, хотелось. Я себе об этом думал”.
Я: “В Гмундене?”
Ганс: “Нет, только здесь. Я себе уже об этом думал рано утром, когда я только что оделся; нет, еще в постели”.
Я: “Почему же ты об этом мне никогда не рассказывал?”
Ганс: “Я об этом не подумал”.
Я: “Ты думал об этом, потому что видел это на улицах”.
Ганс: “Да!”
Я: “Кого, собственно, тебе хотелось бы ударить – маму, Анну или меня?”
Ганс: “Маму”.
Я: “Почему?”
Ганс: “Вот ее я хотел бы побить”.
Я: “Когда же ты видел, что кто-нибудь бьет маму?”
Ганс: “Я этого еще никогда не видел, во всей моей жизни”.
Я: “И ты все-таки хотел бы это сделать? Как бы ты это хотел сделать?”
Ганс: “Выбивалкой”. (Мама часто грозит ему побить его выбивалкой.)
На сегодня я должен был прекратить разговор.
На улице Ганс разъясняет мне: омнибусы, мебельные, угольные возы – все это ящики аиста».
Это должно означать – беременные женщины. Садистский порыв непосредственно перед разговором имеет, вероятно, отношение к нашей теме.
«21 апреля. Сегодня утром Ганс рассказывает, что он себе подумал: “Поезд был в Лайнце, и я поехал с лайнцской бабушкой в таможню. Ты еще не сошел с моста, а второй поезд был уже в Сан-Байт. Когда ты сошел, поезд уже пришел, и тут мы вошли в вагон”.
(Вчера Ганс был в Лайнце. Чтобы войти на перрон, нужно пройти через мост. С перрона вдоль рельсов видна дорога до самой станции Сан-Байт. Здесь дело не совсем ясно. Вероятно, вначале Ганс представлял себе, что он уехал с первым поездом, на который я опоздал. Потом пришел с полустанка Сан-Байт другой поезд, на котором я и поехал. Он изменил часть этой фантазии о бегстве, и у него вышло, что мы оба уехали со вторым поездом.
Эта фантазия имеет отношение к последней неистолкованной, по которой мы в Гмундене потратили слишком много времени на переодевание в вагоне, пока поезд не ушел оттуда.)
После обеда мы перед домом. Ганс вбегает внезапно в дом, когда проезжает парный экипаж, в котором я не могу заметить ничего необыкновенного. Я спрашиваю его, что с ним. Он говорит: “Я боюсь, потому что лошади так горды, что они упадут”. (Лошади были сдерживаемы на вожжах кучером и шли мелким шагом с поднятой головой – они действительно шли “гордо”.)
Я спрашиваю его, кто, собственно, так горд?
Он: “Ты, когда я иду к маме в кровать”.
Я: “Ты, значит, хотел бы, чтобы я упал?”
Он: “Да, чтобы ты голый (он думает: босой, как в свое время Фриц) ушибся о камень, чтобы потекла кровь; по крайней мере я смогу хоть немножко побыть с мамой наедине. Когда ты войдешь в квартиру, я смогу скоро убежать, чтобы ты этого не видел”.
Я: “Ты можешь вспомнить, кто ушибся о камень?”
Он: “Да, Фриц”.
Я: “Что ты себе думал, когда упал Фриц?”
Он: “Чтобы ты споткнулся о камень и упал”.
Я: “Тебе, значит, сильно хотелось к маме?”
Он: “Да!”
Я: “А почему я, собственно, ругаюсь?”
Он: “Этого я не знаю (!!)”.
Я: “Почему?”
Он: “Потому что ты ревнуешь”.
Я: “Ведь это неправда”.
Он: “Да, это правда, ты ревнуешь, я это знаю. Это, должно быть, верно”.
По-видимому, мое объяснение, что маленькие мальчики приходят к маме в кровать, а большие спят в собственной кровати, мало импонировало ему.
Я подозреваю, что желание дразнить лошадь, бить и кричать на нее относится не к маме, как он говорил, а ко мне. Он тогда указал на мать, потому что не решился мне сознаться в другом. В последние дни он особенно нежен по отношению ко мне».
С чувством превосходства, которое так легко приобретается «потом», мы можем внести поправку в предположения отца, что желание Ганса дразнить лошадь двойное и составилось из темного садистского чувства по отношению к матери и ясного желания мести по отношению к отцу. Последнее не могло быть репродуцировано раньше, чем в связи с комплексом беременности не наступила очередь первого. При образовании фобии из бессознательных мыслей происходит процесс сгущения; поэтому пути психоанализа никогда не могут повторить пути развития невроза.
«22 апреля. Сегодня утром Ганс опять “что-то подумал”: “Один уличный мальчишка ехал в вагончике; пришел кондуктор, раздел мальчишку донага и оставил его там до утра, а утром мальчик заплатил кондуктору 50 000 гульденов, чтобы тот позволил ему ехать в этом вагончике”.
(Против нас проходит Северная железная дорога. На запасном пути стоит дрезина. На ней Ганс видел мальчишку, и ему самому хотелось прокатиться на ней. Я ему сказал, что этого нельзя делать, а то придет кондуктор. Второй элемент фантазии – вытеснение желания обнажаться.)»
Мы замечаем уже некоторое время, что фантазия Ганса работает «под знаком способов передвижения» и с известной последовательностью идет от лошади, которая тащит воз, к железной дороге. Так ко всякой боязни улиц со временем присоединяется страх перед железной дорогой.
«Днем я узнаю, что Ганс все утро играл с резиновой куклой, которую он называл Гретой. Через отверстие, в которое раньше был вделан свисток, он воткнул в середину маленький перочинный ножик, а затем для того, чтобы ножик выпал из куклы, оторвал ей ноги. Няне он сказал, указывая на соответствующее место: “Смотри, здесь Wiwimасhег”.
Я: “Во что ты сегодня играл с куклой?”.
Он: “Я оторвал ей ноги, знаешь почему? Потому что внутри был ножичек, который принадлежал маме. Я всунул его туда, где пуговка пищит, а потом я вырвал ноги, и оттуда ножик и выпал”.
Я: “Зачем же ты оторвал ноги? Чтобы ты мог видеть Wiwimacher?”
Он: “Он и раньше там был, так что я его мог видеть”.
Я: “А зачем же ты всунул нож?”
Он: “Не знаю”.
Я: “А как выглядит ножичек?”
Он приносит мне его.
Я: “Ты думаешь, что это, быть может, маленький ребенок?”
Он: “Нет, я себе ничего не думал, но мне кажется, что аист или кто другой однажды получил маленького ребенка”.
Я: “Когда?”.
