Я: “Ты себе всегда так представлял, что Берта, Ольга и т. д. твои дети?’
Ганс: “Да, Франц, Фриц, Поль (его товарищ в Лайнце) и Лоди”. (Вымышленное имя, его любимица, о которой он чаще всего говорит. Я отмечаю здесь, что эта Лоди появилась не только в последние дни, но существует со дня последнего разъяснения (24 апреля).)
Я: “Кто эта Лоди? Она живет в Гмундене?”
Ганс: “Нет”.
Я: “А существует на самом деле эта Лоди?”
Ганс: “Да, я знаю ее”.
Я: “Которую?”
Ганс: “Ту, которая у меня есть”.
Я: “Как она выглядит?”
Ганс: “Как? Черные глаза, черные волосы; я ее однажды встретил с Марикой (в Гмундене), когда я шел в город”.
Когда я хочу узнать подробности, оказывается, что все это выдумано
[64].
Я: “Значит, ты думал, что ты мама?”
Ганс: “Я действительно и был мамой”.
Я: “Что же ты, собственно, делал с детьми?”
Ганс: “Я их клал к себе спать, мальчиков и девочек”.
Я: “Каждый день?”
Ганс: “Ну конечно”.
Я: “Ты разговаривал с ними?”
Ганс: “Когда не все дети влезали в постель, я некоторых клал на диван, а некоторых в детскую коляску, а когда еще оставались дети, я их нес на чердак и клал в ящик; там еще были дети, и я их уложил в другой ящик”.
Я: “Значит, ящики аиста стояли на чердаке?”
Ганс: “Да”.
Я: “Когда у тебя появились дети, Анна была уже на свете?”
Ганс: “Да, уже давно”.
Я: “А как ты думал, от кого ты получил этих детей?”
Ганс: “Ну, от меня”
[65].
Я: “Ведь тогда ты еще не знал, что дети рождаются кем-нибудь?”
Ганс: “Я себе думал, что их принес аист”. (Очевидно, ложь и увертка
[66].)
Я: “Вчера у тебя была Грета, но ты ведь знаешь, что мальчик не может иметь детей”.
Ганс: “Ну да, но я все-таки в это верю”.
Я: “Как тебе пришло в голову имя Лоди? Ведь так ни одну девочку не зовут. Может быть, Лотти?”
Ганс: “О нет, Лоди. Я не знаю, но ведь это все-таки красивое имя”.
Я (шутя): “Может быть, ты думаешь, Шоколоди?”
Ганс (сейчас же): “Saffalodi
[67]… потому что я так люблю есть колбасу и салями”.
Я: “Послушай, не выглядит ли Saffalodi как Lumpf?”
Ганс: “Да!”
Я: “А как выглядит Lumpf?”
Ганс: “Черным. Как это и это” (показывает на мои брови и усы).
Я: “А как еще – круглый, как Saffalodi?”
Ганс: “Да”.
Я: “Когда ты сидел на горшке и когда выходил Lumpf, ты думал себе, что у тебя появляется ребенок?”
Ганс (смеясь): “Да, на улице и здесь”.
Я: “Ты знаешь, как падали лошади в омнибусе. Ведь воз выглядит как детский ящик, и когда черная лошадь падала, то это было так…”
Ганс (дополняет): “Как когда имеют детей”.
Я: “А что ты себе думал, когда она начала топать ногами?”
Ганс: “Ну, когда я не хочу сесть на горшочек, а больше хочу играть, я так топаю ногами”. (Тут же он топает ногой.)
При этом он интересуется тем, охотно или неохотно имеют детей.
Ганс сегодня все время играет в багажные ящики, нагружает их и разгружает, хочет иметь игрушечный воз с такими ящиками. Во дворе таможни его больше всего интересовали погрузка и разгрузка возов. Он и пугался больше всего в тот момент, когда нагруженный воз должен был отъехать. “Лошади упадут (fallen)”
[68]. Двери таможни он называл “дырами” (Loch) (первая, вторая, третья… дыра). Теперь он говорит Podlloch (anus).
Страх почти совершенно прошел. Ганс старается только оставаться вблизи дома, чтобы иметь возможность вернуться в случае испуга. Но он больше не вбегает в дом и все время остается на улице. Его болезнь, как известно, началась с того, что он плача вернулся с прогулки, и, когда его второй раз заставили идти гулять, он дошел только до городской станции “Таможня”, с которой виден еще наш дом. Во время родов жены он, конечно, был удален от нее, и теперешний страх, мешающий ему удалиться от дома, соответствует тогдашней тоске по матери».
«30 апреля. Так как Ганс опять играет со своими воображаемыми детьми, я говорю ему: “Как, дети твои все еще живут? Ведь ты знаешь, что у мальчика не бывает детей”.
Ганс: “Я знаю это. Прежде я был мамой, а теперь я папа”.
Я: “А кто мать этих детей?”
Ганс: “Ну, мама, а ты дедушка”.
Я: “Значит, ты хотел бы быть взрослым, как я, женатым на маме, и чтобы у нее были дети?”
Ганс: “Да, мне хотелось бы, а та из Лайнца (моя мать) тогда будет бабушкой”».
Все выходит хорошо. Маленький Эдип нашел более счастливое разрешение, чем это предписано судьбой. Он желает отцу вместо того, чтобы устранить его, того же счастья, какое он требует и для себя; он производит отца в дедушки и женит на его собственной матери.
«1 мая. Ганс днем приходит ко мне и говорит: “Знаешь, что? Напишем кое-что для профессора”.
Я: “А что?”
Ганс: “Перед обедом я со всеми своими детьми был в клозете. Сначала я делал Lumpf и wiwi, а они смотрели. Потом я их посадил, они делали Lumpf и wiwi, а я их вытер бумажкой. Знаешь почему? Потому что мне очень хотелось бы иметь детей; я бы делал с ними все, что делают с маленькими детьми, водил бы их в клозет, обмывал и подтирал бы их, все, что делают с детьми».
После признания в этой фантазии вряд ли можно еще сомневаться в удовольствии, которое связано у Ганса с экскрементальными функциями.
«После обеда он в первый раз решается пойти в городской парк. По случаю 1 мая на улице меньше, чем обычно, но все же достаточно экипажей, которые на него до сих пор наводили страх. Он гордится своим достижением, и я должен с ним вечером еще раз пойти в городской парк. На пути мы встречаем омнибус, который он мне указывает: смотри, вот воз, воз для ящика аиста! Когда он утром идет со мной опять в парк, он ведет себя так, что его болезнь можно считать излеченной.
