Надо сказать, что отец председателя апелляционного суда Шребера был весьма значительным человеком. Он был тем самым доктором Даниэлем Готлибом Морицем Шребером
[83], чья память до сих пор жива благодаря многочисленным Ассоциациям Шребера, которые особенно распространены в Саксонии; и, более того, он был врачом. Его деятельность по внедрению гармонического воспитания молодежи, по обеспечению взаимосвязи между образованием дома и в школе, по распространению физической культуры и ручного труда с целью повысить уровень здоровья – все это произвело незабываемое впечатление на его современников. Его великолепная репутация как основателя терапевтической гимнастики в Германии до сих пор очевидна по популярности его книги «Aerztliche Zimmergymnastik» в медицинских кругах и многочисленным переизданиям, которые выдержала эта книга.
Такой отец, как этот, разумеется, вполне подходит для превращения в Бога в памяти любящего сына, с которым его так рано разлучила смерть. Правда, мы не можем не чувствовать наличие непреодолимой пропасти между личностью Бога и личностью любого смертного, даже самого выдающегося. Но мы должны помнить, что это было не всегда так. Боги людей античности состояли с людьми в почти человеческих отношениях. У римлян было в порядке вещей обожествлять своих умерших императоров; и император Веспасиан, человек умный и образованный, впервые заболев, воскликнул: «Увы! Мне кажется, я становлюсь Богом!»
Мы прекрасно знакомы с инфантильным отношением мальчиков к их отцу; оно представляет собой такую же смесь благоговейного подчинения и мятежного неповиновения, которые мы обнаружили в отношении Шребера к его Богу, и, несомненно, является прототипом последнего отношения, которое тщательно с него копируется. То обстоятельство, что отец Шребера был врачом, и чрезвычайно выдающимся врачом, таким, которого, несомненно, глубоко уважали его пациенты, объясняет самые поразительные черты его Бога, в особенности те, которые он так резко критикует. Есть ли способ более уничтожающе охарактеризовать такого врача, чем сказать, что он ничего не знает о живых людях, а только умеет обращаться с трупами? Разумеется, одной из главных черт Бога является совершение чудес; но и врач совершает чудеса, благодаря ему происходят чудесные исцеления, как уверяют его восторженные пациенты. Так что, когда мы убеждаемся, что эти чудеса (материал для которых предоставила ипохондрия пациента) оказываются невероятными, абсурдными, в какой-то степени просто глупыми, мы вспоминаем утверждение из моей «Интерпретации снов», что абсурд во сне выражает осмеяние и издевку. Очевидно, он используется для тех же целей и в паранойе. Что касается других обвинений, которые он бросил Богу, таких, например, как то, что он ничего не узнал из опыта, то естественно предположить, что они являются примером используемого детьми механизма tu quoque, которые, получив упрек, обращают его неизмененным против того, кто бросил его им. Примерно так же голоса дают нам основания предполагать, что обвинение в убийстве души, направленное против Флехсига, сперва было самообвинением.
Воодушевившись открытием, что профессия отца Шребера помогает нам объяснить особенности его Бога, мы теперь попытаемся сделать интерпретацию, которая, возможно, прольет свет на уникальную структуру этого Существа. Небесный мир состоял, как нам известно, из «передних царств Господа», которые также называются «преддверия Неба» и в которых содержатся души умерших, и из «нижнего» и «верхнего» Бога, которые вместе составляют «задние царства Господа». Хотя мы должны быть готовы обнаружить здесь наличие обобщения (слияния), которое нам не под силу расшифровать, все же стоит воспользоваться тем ключом, который уже у нас в руках. Если «чудно созданные» птицы, которые, как было показано, являются девушками, сначала были преддвериями Неба, то нельзя ли предположить, что передние царства Господа и преддверия Неба следует рассматривать как символ женщины, а задние царства Господа – как символ мужчины? Если бы мы точно знали, что умерший брат Шребера был старше его, мы могли бы предположить, что разложение Бога на нижнего и верхнего Бога выражало воспоминание пациента о том, как после ранней смерти его отца старший брат занял его место.
В этой связи, наконец, я бы хотел обратить внимание на проблему солнца, которое благодаря своим «лучам» приобрело столь большую важность в выражении его фантазий. У Шребера было очень своеобразное отношение к солнцу. Оно беседует с ним по-человечески и, таким образом, предстает перед ним как живое существо или как часть стоящего за ним сверхсущества. Из медицинского отчета мы узнаем, что одно время он «то и дело выкрикивал угрозы и оскорбления в его адрес, просто вопил на него» и часто приказывал ему ползти прочь и спрятаться. Он сам сообщает нам, что солнце бледнеет перед ним. То, каким образом оно связано с его судьбой, становится ясно по важным изменениям, которые оно претерпевает, как только начинают происходить изменения в самом Шребере, как, например, во время первых недель в клинике Зонненштайн. Шребер сам помогает нам интерпретировать свой солнечный миф. Он отождествляет солнце с Богом, иногда с нижним (Ахриманом), а иногда с верхним. «На следующий день… я видел верхнего Бога (Ормузда), и на этот раз не мысленным взором, но физическим зрением. Он был солнцем, но не солнцем в его обычном виде, как его видят все люди; это было…» и т. д. Поэтому с его стороны ничуть не странно обращаться с солнцем так же, как он обращается с самим Богом.
Следовательно, солнце является не чем иным, как еще одним сублимированным символом отца; и указывая на это, я вынужден сложить с себя всяческую ответственность за монотонность выводов, предлагаемых психоанализом. В этом случае символика пренебрегает грамматическим родом – по крайней мере, в немецком варианте, так как в большинстве других языков солнце мужского рода. Его парой в этом изображении родителей является «Мать Земля», как он ее обычно называет. Мы часто встречаем подтверждения этого факта, расшифровывая патогенные фантазии невротиков в анализе. Мне остается лишь слегка намекнуть на отношение всего этого к космическим мифам. Один из моих пациентов, который потерял отца в очень раннем возрасте, всегда пытался отыскать его во всем великом и возвышенном в Природе. С тех пор, как я узнал об этом, мне стало казаться весьма правдоподобным, что гимн Ницше «Vor Sonnenaufgang» («Перед восходом солнца») является выражением того же стремления. Другой пациент, который стал невротиком после смерти отца, испытал первый приступ тревоги и головокружения в момент, когда солнце светило на него, работавшего лопатой в саду. Он спонтанно выдвинул интерпретацию, по которой он испугался, потому что его отец смотрел, как он прикасался к матери острым инструментом. Когда я попытался мягко протестовать, он попытался объяснить свое предположение сообщением, что еще при жизни отца сравнивал его с солнцем, хотя и в шутку. Когда бы его ни спрашивали, где отец собирается провести лето, он отвечал звучными словами из «Пролога на небе»:
