— Добро, — согласился Зыбин. — Поезжайте, но в сопровождении Кирсанова, он убежать ей не позволит, ежели она заподозрит обман. Однако поторопитесь, ваше сиятельство, мы вас ждем-с.
Кирсанов открыл перед ее сиятельством дверь, оба ушли, оставив остальных томиться в ожидании. Особенно тяжело было Чаннаронгу, он сник, сидел, словно на похоронах, собственно, в некоторой степени так и было: изо дня в день ждал Селестину, а она все это время лежала в мертвецкой полицейского участка. Чем не похороны? Настроен он был не так оптимистично, как Марго, его мучил вопрос: если убили мать, что сделали с дочерью? Медьери угадал, какие тревоги мучают друга, убедительных слов утешения не подобрал, но посоветовал:
— Ваше высочество, давайте не будем заранее хоронить Виолу.
Только это не тот случай, когда следуют советам, Чаннаронг оставил его без внимания, погрузившись в печаль.
— Ваш высокблагородь! — резанул по ушам голос вошедшего постового. — Тут народ к вам: купец Терновой, с ним…
— Терновой? Зови, зови! — оживился Зыбин, затем обратился к Медьери и Чаннаронгу: — Прошу простить, господа, дело может быть срочное.
Конечно, Виссарион Фомич был рад и Сергею, и Прохору, в свое время оба оказали услугу полиции, что не забывается. Не видел их давно, а потому поинтересовался, разглядывая хрупкую девицу явно из благородных:
— Что привело вас к старику Зыбину? Присаживайтесь.
Сергей взял стулья, поставил ближе к столу Зыбина, девушку усадил в кресло для посетителей, а на стулья сели парни, после чего Терновой сказал:
— Видите эту девушку? Прохор нашел ее за городом месяц назад без памяти, в крови, привез домой. Сегодня в магазине Елагина она видела своего убийцу…
— Погодите, господин Терновой, — прервал его Зыбин. — Писарь!
— Здесь я, ваше высокоблагородие, — приготовился писать за столом в конце длинного кабинета важный молодой человек (чем меньше должность, тем больше важности).
— Итак, давайте по порядку. — Зыбин перевел взгляд на девушку, улыбнулся, ибо она была напугана. — Мамзель, назовите ваше полное имя.
Девушка молчала, опустив голову, тогда Прохор придвинул стул к ней, взял за руку, тем самым обещая, что здесь нечего бояться, она назвалась:
— Колинская Виола Мироновна.
Невольно Зыбин и Медьери посмотрели на Чанна- ронга и, наверное, оба поразились выдержке сиамско-русского принца — ни мускул не дрогнул на его лице, как будто он не слышал. Из угла раздался голос писаря:
— Прошу простить, сословие-с назовите, сударыня.
— Я не знаю… — робко ответила она. — Отец мой князь Соколинский Мирон Гаврилович, мать Селестина Шеро, гувернантка.
— Э, рождены вы, мадемуазель, в браке-с?
Разумеется, вопрос не праздный, ведь отпрыск какой-то гувернантки и князя мог появиться на свет только вне брака.
— Я внебрачная дочь князя, — призналась Виола. — Коль это важно, мой отец оставил письменное признание меня его дочерью, есть документ об узаконении и сохранении титула, подписанный государем.
— Стало быть, сословие дворянское, — скрипел по бумаге пером писарь. — А титул будет… княжна-с?
— Итак, слушаю вас, княжна, — сказал Зыбин. — Подробненько, с самого-самого начала-с, ладно?
А сам думал: «И отчего ж ентот принц, прости господи, с эдаким крученым имечком не бросается к дочери с объятиями? Вон в театре показывают встречи — слезу прошибают. Аль не признает? А вдруг девица ему не дочь? Второй-то раз!»
* * *
Ах, как Марго умела разыгрывать представления! Влетев в особняк крестного, негодяйку нашла в спальне деда и затрещала:
— Милая Виола, а я вас ищу.
— Меня? — напряглась девка явно из податного сословия, теперь это так очевидно. — Я чтой-то не то сделала?
— Разумеется! — хищно прищурилась графиня. — Ваши платья, милая, нехороши. Я договорилась с модисткой, мы едем к ней, чтобы одеть вас… как царевну. Это мой презент вам, дорогая.
— О, нет, нет, — начала отказываться мерзавка, которую Марго хотелось оттягать за косу и надавать пощечин. — Я не люблю шум, улицы…
— Затворница ты моя, — потрепал «внучку» за щечку старый князь.
Ну, сказок о своем житье-бытье наплела она много: и про уединение, к которому ее принуждали, и про жестокую маменьку, которая должна скоро приехать. А Селестина приехала окончательно — прямо к проруби. Но как рассчитали! Даже графиня Ростовцева, считавшая себя проницательной, попалась: видя по всем признакам плебейку, приняла ее за внучку князя!
— Вам пора выходить в свет, — щебетала Марго. — Мы должны поделиться радостью, что нашли вас, потому надобны безупречные наряды.
— У меня пять платьев… — пролепетала дрянь, а у самой глазенки горят.
— Всего пять?! — изумилась Марго. — Неужели так мало нужно для счастья? Крестный, помогите.
— Да, ягодка, поезжай, — поддержал тот крестницу. — Отговорки не принимаются. Маргоша, денег я выдам, сколь скажешь…
— Нет-нет-нет… — Графиня взяла за руку негодяйку и потянула к выходу. — Сначала сделаю подарок я, а потом уж вы, а то как жить с пятью-то платьями? Мы надолго, ваша светлость.
В экипаже девка поздоровалась с Кирсановым, которого не боялась, ведь это он привез ее к «дедушке».
* * *
Маленькой Виоле не хватало любви матери, да и вообще не хватало любви, в которой нуждаются дети. Селестина приезжала редко, пару раз в год и ненадолго, день-два она считала достаточно, чтобы посмотреть, насколько вырос ее позор. Девочка, взрослея, разумеется, понимала, что ее не любят, хотя ничего другого она не знала, но могла сравнить приезды Селестины и тетушки Анны (мадам Аннет), которая и оставалась подольше, и любовью одаривала.
И гувернантка была хорошей женщиной, немолодой и одинокой, помимо наук, иностранных языков и фортепьяно, учила всему, что знали в дворянских семьях. Данное образование противоречило установкам Селестины, родная мать считала, что в таком объеме знания отверженным не нужны, но мадам Аннет обладала даром убеждения и подруга сдавалась. Не раз Виола слышала, как тетушка Анна и гувернантка обсуждали мать, задаваясь вопросом: зачем прелестную девочку держать в ужасных условиях, заперев от мира, и не решались завести об этом речь с Селестиной. Но гувернантка открывала ребенку мир — через книги, давая в руки подрастающей девочки новую книжку, наставляла:
— Читай и запоминай. Ты узнаешь, какими бывают люди, а среди них есть хорошие и дурные, добрые и злые, умные и глупые. Учись их отличать, следи за поступками, чтобы не ошибиться, когда тебя выпустят отсюда.
Это было удивительное путешествие в мир людей, их забот и чаяний, Виола читала, не отрываясь, днями и ночами, с трудом ее отнимали от книг. Узнав, что за забором мир объемный и многообразный, но туда ее по неизвестным причинам не пускали, Виола воспринимала мать как нечто ирреальное, приезжающее пугать. Селестина сажала дочь на стул, сама садилась напротив и долго всматривалась в нее. Виола не любила эти моменты, их следовало пережить, потому она терпеливо подчинялась, слушая:
