С того момента прошло больше десяти лет, и Беседин все чаще ловил себя на мысли, что начинает забывать жену, ее смех, ее взгляд, чуть дерзкий, чуть игривый, влажную пышность губ. И снова вспомнил, только встретив Полину.
Беседа с Ксавье, казавшаяся столь важной, нужной и срочной, в тот день так и не состоялась. Вместо этого Беседин ушел из офиса, чтобы отвезти новую знакомую в какой-нибудь дорогой ресторан и вкусно накормить, но вместо этого отчего-то оказался в московском зоопарке и кормил уток и рыбок. Он еще очень хотел покормить жирафа Самсона, но Полина ему запретила. Сказала, что жираф протягивает голову и смотрит на людей голодными глазами не потому, что хочет есть, а потому, что просто скучает от того, что живет один, и ему необходима не еда, а общение, а от еды он, наоборот, может заболеть, у него и так от чрезмерной людской доброты регулярные проблемы с желудком.
Совершенно несентиментальный Беседин тут же осознал, что тоже скучает, потому что живет один, и ему стало до одури жалко Самсона с его печальными глазами, а еще интересно, откуда Полина знает про жирафий желудок, и тут выяснилось, что она иногда подрабатывает в зоопарке волонтером, потому что очень любит животных. И Аркадий тогда чуть не расплакался от умиления и на полном серьезе спросил, кого ей подарить, слона или жирафа, или, быть может, коня. А она засмеялась и сказала, что можно обойтись собакой.
Собаку он ей действительно купил, рыжего, как огонь, риджбека Ларссона, названного в честь знаменитого шведского писателя детективов. Названного, естественно, Полиной, потому что Беседин никакого Ларссона не читал и прочел только после того, как услышал о нем от Полины.
Ларссон (пес, а не писатель) стал тем манком, который позволил Беседину довольно легко уговорить Полину переехать к нему жить.
Он видел что, в отличие от других женщин она вовсе не старается заманить его в сети. Она с удовольствием встречалась с ним, но только потому, что ей было с Бесединым интересно. Знаки его внимания — билеты на открытие громкой выставки в Музее Гуггенхайма, лондонскую премьеру нашумевшего спектакля или закрытую вечеринку на Венецианском фестивале — она воспринимала с такой истовой благодарностью, что Беседину как наркоману хотелось все время увеличивать дозу, чтобы снова и снова видеть, как зажигаются восторгом ее глаза.
Он был опытным любовником, умелым и нежным, и ее удовольствие было для него гораздо важнее своего собственного. Она была не очень страстной, но Беседин списывал это на неопытность и тоже ценил до экстаза. Рядом с Полиной все остальные женщины казались ему испорченными и вульгарными.
Он перевез ее в свой большой загородный дом, который она тут же заполнила собой — своим голосом, смехом, запахом, собачьей шерстью и игрушками, милыми безделушками, поселившимися в доме вместе с ней. К примеру, на каминной полке в гостиной теперь расположился смешной клоун с разными глазами, одетый в красный костюм в белый горох. И для Беседина он отчего-то стал символом его новой, семейной жизни, в которой была красивая юная жена и большая рыжая собака.
Да-да, Беседин был согласен официально жениться на этой чудесной женщине, наполнившей его жизнь нечаянным смыслом, но она наотрез отказалась и от свадьбы, и от штампа в паспорте.
— Аркаша, ты не обижайся, — негромко сказала она и посмотрела ласково, словно пытаясь смягчить жестокость своих слов, — но я тебя не люблю. Пока не люблю. А выходить замуж без любви — это преступление, и я не хочу его совершать.
— Но ты же можешь меня полюбить, — тупо сказал Беседин, доселе не встречавший еще женщины, которая бы без обиняков сказала ему такое. — Ты же постараешься, да?
— Ну, конечно, я могу, — засмеялась она и обвила его шею руками, — возможно, я уже тебя люблю, просто пока еще об этом не знаю. Но как узнаю, точнее, как почувствую, так сразу скажу.
Аркадий привык к ней, как в конце концов привыкают ко всему в жизни. Новизна обладания приелась, глубинное счастье осталось, но он постепенно вернулся в круговерть своей повседневной жизни, в которой была работа, работа, очень много работы, и командировки в Париж и в другие города, и на другие континенты, что вовсе не было для него чем-то особенным.
Иногда Полина летала с ним, она любила путешествовать, но все чаще она оставалась дома, отговариваясь лекциями в институте, внезапной простудой или нежеланием бросать собаку. Летать одному было проще, потому что ничто и никто не отвлекал от дел и от бизнеса, и Беседин летал, зная, что по возвращении увидит ее с книгой в руках в кресле у камина зимой или в гамаке под яблоней летом, и улыбающегося клоуна, и пса, радостно виляющего хвостом.
Все рухнуло в одночасье, когда Полина сказала, что уходит от него. Он не поверил и даже рассмеялся от всей нелепости подобного предположения. С вершины его положения, на которой волею случая оказалась и Полина, никто не уходил добровольно. Никто в здравом уме и твердой памяти не отказывался от преимуществ загородного особняка с охраной и штатом прислуги, от машины с водителем, от личного самолета, способного в любой день отвезти на шопинг в Милан или Лондон, и от других атрибутов беззаботной жизни. Никто не уходил, а Полина ушла, и когда Беседин вернулся домой из следующей командировки, то просто не застал дома ни ее, ни Ларссона, ни пропавшего с каминной доски клоуна.
За все, что случилось дальше, ему было стыдно. Так стыдно, как не бывало никогда в жизни, пожалуй, с того самого дня, как он рассказал бабушке, как за спиной ее обсуждают его родители. Бабушка тогда заплакала, а потом разгорелся скандал, и мама плакала тоже, а отец молчал, сжав челюсти, и на щеках его ходили огромные желваки, которых маленький Беседин страшно боялся. Желваки не предвещали ничего хорошего. И с тех самых пор Аркадий навсегда научился держать язык за зубами.
Как ему казалось, эмоции он тоже умел держать в узде, но после ухода Полины они отчего-то вырвались на свободу, заставляя крушить все вокруг. Для начала он поставил ультиматум, что если она не вернется, то обязана отдать ему собаку.
— Зачем тебе Ларссон? — спросила Полина дрожащим голосом. — Ты же мне его подарил. Это моя собака.
— Я и машину тебе подарил, и бриллианты, и целый шкаф одежды, — сквозь зубы сообщил Беседин, — но ты же все это оставила. Словно побрезговала.
— Это материальные ценности, которые я считаю невозможным забрать, — сказала она, и голос ее дрожал по-прежнему. — Но собака — это же совсем другое. Он — живое существо, и он ко мне привык.
— Я — тоже живое существо и тоже к тебе привык, — ровно сообщил Беседин. Сердце надсадно бухало в груди, и ему казалось, что оно трется о ребра. — Но это же тебя не останавливает.
— Если я останусь, я буду тебе врать, а этого я не хочу, — Полина говорила медленно, словно подбирая слова, — ты не заслуживаешь лжи, а я не готова в ней жить. Я полюбила другого. Я понимаю, что тебе больно это слышать, но это правда. И лучше один раз пройти через эту боль, чем жить в ней постоянно. Прости меня, я виновата перед тобой. И, пожалуйста, не отбирай у меня Ларссона.
