Психологическое сопротивление можно регулировать. Использовать оружие легче, если ваша цель не имеет конкретного лица: проще бросить гранату в толпу, чем выстрелить в кого-то одного. Труднее убить кого-то лично, чем целой группой: очень небольшое количество солдат во время Второй мировой войны стреляли из своего индивидуального оружия, а вот орудия, стрельба из которых требует слаженных действий целой команды (пулеметная установка, например), использовались почти все. Ответственность за убийство распределяется поровну – так же, как это происходит в расстрельной команде при выдаче одного холостого патрона: каждый имеет возможность верить, что он никого не убил.
Выводы Гроссмана подтверждаются новыми – удивительными – данными. Так называемые боевое истощение и боевую психическую травму со временем выделили в отдельное психическое заболевание, назвали боевым ПТСР и определили как результат сильнейшего ужаса в ситуации угрозы жизни, когда кто-то пытается убить вас и всех вокруг. Как мы уже знаем, весьма болезненным является состояние, при котором условный рефлекс страха патологическим образом срабатывает на любой стимул, миндалина увеличена, сверхвозбудима – будто бы убеждена, что вы никогда и нигде не будете в безопасности. А теперь представим себе пилотов, управляющих дронами. Они сидят в диспетчерской где-то в Америке, а их дроны летают на другом конце планеты. Никакая непосредственная опасность пилотам не грозит. И тем не менее они страдают от ПТСР так же часто, как и те, кто физически участвует в боевых действиях.
Почему? Пилоты дронов делают нечто ужасающее и завораживающее, они, можно сказать, убивают жертв с близкого расстояния, используя видеотехнологии поразительного качества. Вот она, персонифицированная цель, а невидимый глазу дрон кружит над ее домом неделями – наблюдая, как бы «выжидая» общего собрания всех «целей» в одном месте. Пилот будто участвует в жизни «цели», смотрит, как та приходит и уходит, засыпает после обеда на террасе, играет с детьми. А потом раздается приказ «Огонь!», и нужно выпустить «хелфаер»
[516], который полетит в нужное место со сверхзвуковой скоростью.
Вот как описывает один из пилотов свое первое «убийство» – жертвами стали три афганца, находившиеся под наблюдением, которое велось с базы в Неваде. Ракета попала в цель, и пилот смотрит «на итоги» сквозь окуляр инфракрасной камеры, которая передает тепловые сигнатуры
[517]:
Дым рассеялся, и я увидел воронку и останки двух людей вокруг. И еще одного, у него оторвана нога выше колена. Он держался за нее, катался по земле, кровь хлестала, и все вокруг становилось горячим от нее. Его кровь горячая. Кровь выливается на землю, собирается в лужи; лужи быстро остывают. Он долго умирал. Я просто смотрел. Я смотрел, пока на экране он не стал одного цвета с землей, на которой лежал
{985}.
Но на этом все не заканчивается. Пилоты должны продолжать наблюдение, выяснять, кто придет за телами, кто появится на похоронах, – чтобы быть готовыми, возможно, к следующему удару. Бывает, что пилот видит, как американская военная колонна приближается к заминированному участку дороги, и никак не может предупредить своих братьев по оружию; бывает, пилот наблюдает, как бойцы сил сопротивления казнят мирных жителей, умоляющих о пощаде.
Тому пилоту исполнился 21 год, когда он уничтожил противника впервые; со временем на его счету оказалось 1626 ликвидаций с участием дронов
[518]. Никакой личной опасности, просто всевидящее око в небе. Тем не менее этот пилот и многие его коллеги страдают от разрушительных симптомов боевого ПТСР.
Если мы прочитаем книгу Гроссмана, то легко объясним данное явление. Самую глубокую психологическую травму получают не из-за ужаса перед смертью. Причина ее – необходимость убить конкретного человека с близкой дистанции, причем сначала многое узнать о человеке, как бы «познакомиться» с ним, наблюдая его жизнь неделями… А потом сровнять его с землей, с цветом земли на экране тепловизора. Гроссман приводит сведения о том, что в среде моряков и врачей редко случались психические срывы, хотя опасность для жизни у них была не меньшей, чем у пехотинцев, – но убивали они не лично и не конкретных людей (если вообще убивали).
На занятиях по военной подготовке солдат учат преодолевать психологический протест против убийства, и Гроссман отмечает, что обучение становится все более эффективным: курсанты теперь не упражняются в меткости, а вместо этого их тренируют стрелять на скорость в мишень, движущуюся в их направлении, – тогда ответные выстрелы становятся рефлективными. Во время Корейской войны стреляли 55 % американских солдат; в ходе Вьетнамской кампании – уже 90 %. А ведь все это происходило еще до развития десенсибилизирующих видеоигр с жестокостями и насилием.
Может быть, в будущем нам предстоят какие-то совсем другие виды войн. Может быть, дроны сами будут решать, когда им стрелять. Может быть, оружие каким-то автономным образом станет само устраивать свои сражения, или это будет борьба компьютеров и победа останется за той стороной, которая эффективнее поразит компьютеры противника. Но пока мы смотрим в лицо тем, кого собираемся убить, естественный глубинный запрет на убийство остается важнейшим фактором.
Возможности
Что только люди не изучают! Можно быть кониологом или калиологом, т. е., соответственно, изучать пыль или птичьи гнезда. Существуют батологи и бронтологи: их объекты – ежевика и грозы; встречаются вексиллологи и зигологи, первые все знают о флагах, а вторые – о методах скрепления всего на свете. И так далее, и тому подобное: одонтология и одонатология, фенология и фонология, парапсихология и паразитология. Ринолог и нозолог полюбили друг друга и родили ребеночка, который стал ринонозологом и изучает классификацию болезней носа.
Все вышенаписанное предполагает существование «миролога», который бы исследовал влияние торговли, демографии, религии, межгрупповых контактов, прощения и тому подобного на способность людей жить в мире. Интеллектуальный вызов, который потенциально принес бы пользу людям.
Но с каждым новым проявлением темных сторон человеческой натуры – от мелких подленьких уколов до кровавой резни – интеллектуальные изыскания кажутся сизифовым трудом. И вот мы, разделяя искусственно интеллект и аффект и раздувая искру чисто эмоциональной убежденности, на этих уже последних страницах книги позволим себе сделать вывод, что надежда есть, что мир изменится и мы изменимся и что мы сами изменим мир к лучшему.
