Дальше прозвучали «Ты ждешь, Лизавета» и «Катюша», которые даже адаптировать не потребовалось. Ну и все. На этом Максим хотел откланяться. Но не тут-то было.
Зал хотел продолжения.
Офицеры, из которых поручик собрал сводный оркестр, стушевались. Они ведь разучили всего эти композиции. И ничего сверх выдать, разумеется, не могли. Поэтому Максим обратился к залу:
– Друзья! Мы подготовили только эти пять песен. Если вы желаете продолжения, то нам придется импровизировать. И качество исполнения может сильно пострадать…
Но людям хотелось «продолжения банкета».
Поручик взглянул на совершенно озадаченные лица своих подопечных. Тяжело вздохнул. И пошел к фортепьяно. От них в этой ситуации не было никакого толка.
Сел. Взглянул в зал поверх музыкального инструмента. И начал выдавать из себя все, что когда-либо разучивал. Не классику. Нет. Просто что-то веселое, интересное и незнакомое местным. Тему «Пиратов Карибского моря»
[31], «Чарльстон»
[32], «Буги-вуги»
[33] и так далее. Молча, разумеется. Он и раньше не пел, стесняясь.
Прозвучало семь веселых и довольно динамичных композиций подряд.
Пауза.
И тут священник, сидящий на одном из самых «козырных» мест, вдруг заявил:
– Сын мой! А можешь ли ты исполнить что-то для добрых христиан?
– Отче, – не растерялся Максим. – Так я только для них и играл.
– Но…
– Скажите мне, отче, что должен сделать добрый христианин, попав в ад?
– Э-э-э… – осекся священник.
– Правильно! Дать в рыло ближайшему черту, отобрать у него вилы и, вооружившись, решительным натиском забросить эту нечисть в котел!
По залу прошли смешки. Священник же заткнулся, не в силах найти выхода из этой неловкой ситуации. Поручик же встал из-за фортепьяно, намереваясь на этом и завершить концерт. Но тут одна из сестер милосердия, что стояла возле главного врача, громко произнесла:
– Максим Федорович. Сыграйте что-нибудь и для дам.
Женщина лет сорока, также в костюме сестры милосердия, на нее шикнула, грозно сверкнув глазами. Мама, видимо. Но никакого эффекта. Озорной взгляд юной особы был дерзким и провокационным.
Поручик пожал плечами. Почему-то ее обижать грубым отказом не хотелось. Ничего особенного в ней не было. Мордочка не смазливая. Но и не страшная. Просто приятная девушка с огоньком. Поэтому он сел и начал играть самую нежную вещь, которую он знал – «Мой ласковый и нежный зверь» Евгения Доги
[34]. Это была одна из самых первых вещей, которые заставила его выучить мама. Так что сыграл он ее очень чисто, практически на уровне исполнителя консерватории. В отличие от других композиций, где неловких моментов хватало.
Закончил играть. И вопросительно выгнул бровь, интересуясь: «Ну теперь-то ваша душенька довольна?» Он всю композицию смотрел этой молоденькой сестре милосердия прямо в глаза, играя «на ощупь». Не хотелось терять зрительного контакта. Но эта заноза не удовлетворилась. Она с бесятами во взгляде заявила:
– Спойте! Максим Федорович, спойте нам! Вы ведь не пели еще!
– Да! Спойте! – поддержали ее в зале.
Парень почувствовал себя не очень хорошо. На мгновение его показная абсолютная самоуверенность дала трещину, и он затравленно взглянул на главврача. Но Вера Игнатьевна лишь усмехнулась и кивнула, дескать, вперед, люди ждут. Это Максима разозлило. Ведь получалось, что эта мелкая стервочка достает его с ее подачи. То есть Гедройц просто так изысканно ему мстит за дерзость.
Мгновение. И адреналин понесся по жилам, отбрасывая всякую тень сомнения и неуверенность в себе. Его глаза прямо вспыхнули, вызвав некоторую оторопь у главврача, заметившего эту волну изменений.
Максим же громко произнес:
– Друзья! Я, право, стесняюсь петь. В трезвом виде из меня песни и клещами не вытащишь.
Намек поняли. И очень скоро у поручика в руках появилась небольшая фляжка коньяка. Которую он опрокинул в себя словно стопку. Немного посмаковал послевкусие и неопределенно пожал плечами.
Ему подали еще одну фляжку. И еще. И еще.
Успокоился он только после того, как «всосал» на халяву литр этого напитка. Высокая стойкость к опьянению не раз сказывалась на его жизни в прошлом. То ли у него спирт как-то плохо усваивался, то ли еще что, но в посиделках перепить его было просто нереально. Вот и сейчас. Выпив литр крепкого алкогольного напитка практически залпом, он глубоко выдохнул, прислушиваясь к своим ощущениям. Блаженно улыбнулся немалому облегчению болей в ноге. И сделал первый проигрыш знаменитой песни «Про зайцев»
[35]. Ну, той, где они трын-траву косили.
Никулин из него не получился, но получилось славно.
Едва он закончил, как та же егоза выкрикнула:
– Про любовь! Максим Федорович, спойте про любовь!
«Ну …крашеная», – пронеслось у него в голове, и он, кровожадно улыбнувшись, начал исполнение песни «О любви»
[36] из кинофильма «Гардемарины, вперед!», стараясь от всей души. Выкладываясь целиком и полностью. И при этом неотрывно смотря в глаза этой дерзкой сестре милосердия, всем своим видом давая понять, что поет исключительно для нее.
Подвоха она не знала и охотно приняла такой очевидный знак внимания, довольно улыбаясь. А потом случился сюрприз. Максим с особым выражением и придыханием пропел слово «Любимая», идущее в финале припева, и девчонка залилась краской.
В зале же в этот момент наступила просто гробовая тишина. И так-то было тихо. А тут – вообще. Даже мухи прекратили жужжать и спариваться. Почему? Поручик не знал и, что немаловажно, не желал знать. Не его проблемы.
Пел он, разумеется, без дуэтной переклички с женщиной. Ибо не было ее под рукой. Вот усердно гудел своим баритоном, стараясь попадать в ноты. Непривычное дело. Очень.
Когда Максим закончил, эта егоза закрыла своими довольно изящными «лапками» совершенно раскрасневшееся лицо. А Максим встал. Прошелся по сцене. Взял гитару. И произнес:
