Очень быстро я выхватил из горита лук и стрелу, почти не целясь выстрелил в лошадь задиры. На меня в тот момент пиетет скифов к лошадям не распространялся, а выжить очень хотелось. Стрела ударила в шею, и конь сколота встал на дыбы. Воин удержался на спине лошади, но когда животное стало заваливаться в сторону, легко соскочил на землю сам. Второй выстрел я тщательно готовил и попал в правую руку, чуть выше локтя. Свое копье разбойник тут же уронил.
– Бей! – заорал я, рассчитывая, что Авасий сообразит, что ему нужно сделать, а сам выхватил из ножен меч.
Друг не подвел. Когда из высокой травы поднялись другие разбойники, их вожак уже сидел на копье моего товарища, как жук на булавке любопытного пионера. Запели стрелы, закричали опомнившиеся от ужаса погонщики. Бой закончился очень быстро, потому что подельников у самоуверенного разбойника было всего двое. За ближайшим холмом мы обнаружили их коней.
Вечером готовили конину и хорошо отметили успех в первом сражении. Свой шлем, как и трофейный меч, я отдал Авасию, уж очень мне понравился эллинский. Добытую в бою броньку презентовал Лиду. Он сам подстрелил обоих разбойников. Мой панцирь не такой красивый, но надежнее. Зато кафтан сколота, как вещь статусную, меня друзья принудили надеть. Аристид угостил хорошим вином. Оказывается, такое тоже бывает, только стоит два обола за литр.
Я сыт, пьян и почти счастлив. Сижу на попоне у колеса подводы, выдыхая винные пары. Подходит Алиша, присаживается рядом и тычется холодными губами в мое ухо. Лепота!
Сбрасываю с себя негу, крепко в губы целую подругу и обещаю скоро вернуться. Наша маленькая победа – еще не повод расслабляться. Степь велика, и сколотов-кочевников в ней много…
Глава 10
Маста
[28] марману
[29] боялись, пугали ими детей и уважали за воинские умения и презрение к смерти. Когда в гневе, убивает человека – дословный перевод звания того номада, что убили мы с Авасием. Наверное, подобных ему позже викинги станут называть берсерками, а самих датчан, шведов и норвежцев уже наши предки – мурманами, что ну очень похоже на сколотское марману – убийца людей. Может, это и простое совпадение, а может – генетическая память протославян, прятавшихся по лесам во время набега сколотов марману.
Маста марману – яростный убийца скальпировал своих поверженных противников, а из их черепов делал чаши, чтобы, попивая из них вино, вспоминать о славных победах. Этому, правда, не повезло повстречать на своем пути человека, ничего не знавшего о репутации номада-андрофага, то есть меня. И чаши из голов его поверженных противников теперь придется делать мне, как, собственно, и из его головы, которую Авасий с должным почтением, как участник акта доминирования, отрезал и нанизал на ремень, присоединив к уже увядшим трофеям коллекции номада.
Каково же было мое состояние, когда поутру Авасий подвел мне Рыжика в уздечке, украшенной человеческими скальпами и бронзовыми нащечниками причудливой формы, с клювастым наносником, торчащим как рог носорога на добродушной морде моего коня и с той самой попоной на его спине? Разве что на одну голову на ней стало больше! Удивление?! Конечно, я удивился! Ведь тогда ничего не знал ни о марману, ни о том, что он еще и маста…
Тогда под восторженными взглядами ребят и самого Аристида я, надев шлем, взлетел на спину Рыжика, решив повременить с вопросами. Фароат во мне ликовал, и мне казалось, почему бы и нет…
Любопытство привело меня к Аристиду. Эллин как раз прогуливался вокруг своего возка. В дороге нам уже не раз приходилось общаться, торговец оказался для меня кладезем бесценной информации. Он поведал, что в Афинах кланяться или кивать головой в знак приветствия считалось дурным тоном. Пожимать руки можно в особых случаях, если приносишь клятву или в моменты особо торжественных прощаний. Обычно друзья приветствуют друг друга словом «хайре», что означает «возрадуйся». Я же обратился к нему, как требовал этикет:
– Желаю здравствовать, трудись и преуспевай!
– Хайре, – ответил грек.
– Скажи, Аристид, о чем номад спрашивал тебя перед смертью?
– Он сказал, что ему нравятся мои штаны…
Выходит, я убил сколота царских кровей и его слуг за то, что мой наниматель чуть было не обделал те самые штаны?! А как же теперь мне избежать наказания за преступление? Оказалось, просто. Даже Фароат знал, что пазака или ардар обычно назначает день суда. И для привлечения кого-нибудь к ответу, нужно, чтобы обвинитель потребовал сделать это. В моем случае все было гораздо хуже!
К вечеру, прислушиваясь в течение дня к разговорам погонщиков, я уже представлял, во что вляпался.
Старый, с рваным шрамом через весь подбородок, будто попал он в стальную удавку и вырывался, погонщик втолковывал молодому курносому, вихрастому, но уже с бронзовой серьгой-грибом в ухе:
– Од
[30] марману вселился в молодого ардара. Теперь жуткий голод по человеческой крови будет сновать по его кишкам, пока он не убьет кого-нибудь и не съест его сердце!
Сопленосый простодушно внимал умудренному опытом товарищу и поглядывал на меня уже с опаской.
Ту страшилку я услышал случайно, проезжая мимо подводы, которой правил сколот со шрамом на подбородке, а вечером, устроившись под возком вздремнуть на часок, узнал еще одну по поводу моей судьбы. А если быть точнее, то сколотское бахта можно перевести и как удел, и как счастье
[31].
«…теперь нашему ардару придется принять не один вызов: ведь каждый заметит его молодость, увидит и головы, добытые в бою, и скальпы…»
Обладатель таинственного голоса оказался прав. Спустя еще два перехода мы заночевали у селения сколотов. Теперь сижу перед таким же павлином, что и упокоенный нами три дня назад, меряюсь взглядами и, по правде говоря – очкую.
* * *
Ночью пролился на иссушенную землю дождь. Потоки воды обрушивались с небес до утра, а когда мы выдвинулись, дорога уже не пылила, а пахла петрикором, так греки называли запах земли после дождя, грязь налипала на колеса, и выбоины, незаметные вчера, теперь до краев заполненные грязной водой, стали серьезным препятствием для подвод. Продвигались мы куда медленнее обычного. Ковыли кончились, начались овражки да балочки, заросшие высокой травой и кустарником.
На закате красной полосой сверкнула речушка, зазеленел прибрежный камыш, тростник и осока зашелестели на игривом ветру. По эту сторону реки темнели полосы распаханной земли. На противоположном берегу продолжалась бескрайняя нетронутая степь. Сколот-пахарь был мудр, знал, что вода станет естественной преградой от пожара, потрав и прочих бед, угрожающих хлебным посевам со стороны дикого поля.
