Вера вздохнула, села на кровать и, положив голову на руки, обнявшие судорожно железные прутья спинки, стала смотреть на Хорохорина с преувеличенною ненавистью и презрением.
— Послушай! — зло сказала она. — Послушай! Если уж тебе не терпится, то выкладывай все, что у тебя есть, только скорее — мне заниматься нужно, — и уходи!
Он смотрел на нее, слушал и с радостью чувствовал, как сам переполняется гневной тоской и решительностью.
— Если ты хочешь, — кривя губы, выговорил он, — то могу сказать и это… Тебя это может заинтересовать — кажется, я заразился…
— Чем?
Она вскинула голову, отклоняя ее назад, точно ждала удара.
— Глупый вопрос. Я о чесотке не стал бы тебе докладывать, а с тифом пошел бы в клинику.
Вера сжала зубы и тихонько спросила:
— Когда?
— Давно уже, вероятно. Завтра мне сделают исследование, тогда скажут наверное. Если тебя это интересует — можешь справиться… Вот…
Он вырвал из кармана скомканную бумажку и бросил ее на стол.
— Вот с этой бумажкой пойдешь и справишься. Я не пойду. Я вообще больше никуда не пойду, и мне ничего больше не нужно.
Вера подошла к нему Она смотрела на него с ужасом.
— А я? Я — тоже?
Он пожал плечами: так трудно было устоять от искушения причинить ей такую же боль. Он сказал серьезно:
— Вероятно…
— Ты и до меня, до меня был болен?
Она впилась в его руку пальцами с такою силою, что он невольно вырвал ее.
— Да, наверное!
— И ты знал?
Ее лицо, искаженное злобой, было страшно. Хорохорин оттолкнул ее: он почти боялся ее, этой женщины.
И эта страшная ненависть, гнев, насквозь пропитанный презрением, самое лицо ее, опаленное краской стыда и унижения, были действительно жутки.
Хорохорин бессознательно отодвинулся от нее.
— Гад! — прошипела она. — Гад!
Он не мог скрыть мгновенного торжества, отмщенного унижения. Эта тень, пробежавшая по его лицу, заставила Веру сдержаться.
Она покачала головой.
— Ты лжешь, Хорохорин?
Он промолчал.
— Ты лжешь, я спрашиваю! — крикнула она. — Лжешь?
Он только взглянул на нее, не отвечая. Это молчание было страшнее самых горячих клятв. Тупея от ужаса, дрожа от страшного холода, как острый сквозняк пробиравшегося откуда-то изнутри наружу, Вера продолжала ждать ответа.
Хорохорин молчал, опустив голову. Тогда, овладевая собою, она спросила:
— Где же ты сам?…
Она не кончила. Он закричал исступленно:
— Где я сам? Там, там, где и все… Один раз и я дошел до проститутки по твоей милости!
— Когда, когда это было? — простонала она.
— Когда ты, ты, ты меня выгнала отсюда! Вот когда это было! Через тебя ушла Анна, ты не далась мне сама. И по делам: нам обоим нужно было заботиться о здоровье, а не разыгрывать мещанских драм.
— Негодяй!
Она вдруг с какой-то гневною страстностью выпрямилась и согрелась в ненавистном отвращении к этому человеку.
Он засмеялся.
— Что ж! Доигралась? Ну и ладно! — сказал он, утихая. — Все равно! Дело случая…
Этот тон отрезвил ее. Она тряхнула головою и заметалась по комнате.
— Подожди, — шептала она почти про себя. — Подожди… Я же ничего не заметила. У меня никаких признаков, ничего… Разве можно не заметить?
Он чувствовал какое-то тупое удовлетворение от ее лихорадочного волнения и, стараясь скрыть злость, отвечал просто:
— Можно и не заметить!
— Нет, этого не может быть. У меня ничего нет!
— Будет!
— Нет, погоди, погоди. Тут надо рассчитать. Когда может это выясниться? Какой это срок бывает при заражении? Ничего не помню — сдавала зачет и не помню, ничего не помню…
Она кинулась к маленькой плетеной этажерочке, заваленной книгами, стала рыться в них молча, беспорядочно и страшно спеша.
— Стой! — крикнула она. — Где у меня Штрюмпель? Где кожные и венерические?
Она стояла на коленях перед книгами, терла виски, вспоминала:
— Кто-то взял! Кому я отдала? Ничего не помню, ничего не помню… Ты лжешь? — крикнула она ему. — Ты лжешь?
Он кивнул на смятую бумажку, лежавшую на столе:
— Для шутки, что ли, я туда ходил?
Она вскочила. Вынутые из этажерки книги рассыпались по полу. Она не подняла ни одной, их движение напомнило ей о себе самой, катившейся куда-то вниз, без поддержки.
— Подожди, — крикнула она, — подожди! А та, та девушка на фабрике? Тоже?
Он махнул рукою с досадою.
— Ах, не знаю я! Вероятно, и она!
— О, какой ты негодяй, Хорохорин!
— Да кто виноват во всем, как не ты же! — крикнул он в тоске и отчаянии. — Ты, ты толкнула меня!
На ней был тот же самый желтый халат с крупными цветами. Хорохорин следил за нею, метавшейся по комнате из угла в угол, с тупым раздражением.
— Ты, ты, — упрямо твердил он, — ты! Я сторонился проституток всю жизнь, я не ребенок. Через тебя Анна ушла от меня! Ты сама не знаешь, чего хочешь, то я, то другой, то пятый, то десятый! Ты мне испортила жизнь! Зачем ты тогда пришла, зачем?
Она брезгливо отвернулась от него
— Ты, ты… — твердил он, размахивая руками, — ты, ты сама мещанка и меня втянула в это болото…
Вера, не слушая его, бродила по комнате взад и вперед. Наконец он замолчал. Минутная тишина в комнате показалась Вере тишиной могилы.
— Может это быть, может это быть, — остановилась она перед ним, — что и я?
— Должно быть, — тупо ответил он.
Она уставала от суеты мыслей, движений, чувств. Рассыпанные по полу книги беспрерывно попадались под ноги. Вера остановилась над ними, потом начала собирать их и, не собрав, опустила руки в изнеможении.
— Нет, ничего нет.
— Сходи к врачу, самое лучшее.
Она вздрогнула — лучше было бы ничего не знать до конца. Хорохорин добавил с глухой злостью:
— Там очень любезны все. Привыкли. Все просто и обыкновенно.
Он источал из себя злость, как ядовитую слюну. Чем сильнее яд ее действовал, тем больше рождалось ее в хриплых словах.
— При мне пришла девочка лет двенадцати. Ей сказали: «Сифилис». Она даже вздохнула: «Слава богу, — говорит, — а я испугалась, думала корь!»
Вера не слушала его, она старалась удержаться от слез, истерических рыданий, душивших ее. Она отошла к окну. Весенний, благоухающий вечер, звеневший детским смехом, стуком извозчичьих дрожек, наполненный звездным сиянием, ошеломил ее. Все оставалось по-прежнему а она падала в черную пропасть и знала одно: что нет силы, кроме случайности, которая могла бы ее удержать теперь.
