Книга Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е, страница 158. Автор книги Дмитрий Быков

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е»

Cтраница 158

— Ну, что, — обратилась она к Лизе, — хорош он на стирке? Медведь, небось, а?

— Легче из медведя медведицу сделать, чем из него прачку, — вставил Малавин.

— Ну, — пожурила его Чуян, — ты, Малавин, ни прачка, ни медведь, а рассеянный алхимик.

— Кто там ругает нашего философа, — крикнул молоденький студент Осинкин, — а, это ты, разливная ложка. Советую тебе, Чуян, замолчать. Он даст 21 очко по этой части. Тебе нужно было видеть, как наш философ чинил себе ботинки. Подметки подбил кнопками, а на прорехи положил кусочки сукна, которые он вырезал из пальто.

— Зачем врать, — запротестовал Малавин, — это было не сукно, а лоскутки замши. Я распорол старую перчатку с левой руки. Кнопки — да, верно. Но ведь это же особый сорт их — с узенькими головками и длинными хвостиками.

Чуян действительно была похожа на разливную ложку. Ее худое, как спичка, тело было увенчано могучей сократовской головой с рачьими навыкате глазами. Над ней незлобно подтрунивали студенты, но не могли отказать ей в уме и добром характере. Она горячо проповедовала товарищество и бескорыстно-дружеские отношения между студентами и студентками, хотя последние и не сомневались в искренности ее сердца, но между собой поговаривали, что Чуян потеряла надежду влюбить в себя кого-либо и потому так старается для дружества.

— Вы мне не ответили, — сказала она. — Дайте-ка развесим простыни. Вам одной не совладать. Вы на каком факультете? Я никогда не видела вас в институте.

— Я… я еще не поступила, — ответила Лиза стесняясь, — вы, пожалуйста, не верьте ему. Он не стирал. Я ни за что не позволила бы ему стирать мой лифчик.

— Отчего же, — удивилась Чуян, — ведь мы же стираем их белье?

— Я не могу вам сказать почему, но я ни за что не разрешила бы.

Белье, наконец, было развешено, и Скорик с Лизой возвратились в кухню. Жена дворника охотно согласилась наблюдать за бельем.

Плиту они застали в вопиющем беспорядке: суп выкипел, а каша пригорела. С поспешностью, изобличавшею решительную хозяйку, Скорик подбавил в кастрюлю воды. Должно быть, ему показалось мало одной кружки, и он зачерпнул вторую.

— Скворушка, — остановила его Лиза, — суп будет невкусным.

— Но это не суп пейзан, а картофельная глина. Стой, верно, — согласился он. — Меню меняется. Вместо супа мы предложим картофельное пюре пейзан. Ты не находишь, что оно значительно питательней супа? Решено, Лизанька. Ни одной кварты больше. В день дежурства Скорика пюре не должно быть жиденьким. Теперь взглянем на кашу. Что это? Мы, кажется, варили пшенную кашу, погляди скорее, в горшке — гречневая каша. Игра природы. Чудо! Чудо! Меню меняется.

— Скворушка, — вздохнула Лиза, — нельзя делать одновременно два дела: варить обед и развешивать белье. Я виновата. Каша пригорела.

— Неужели? Вот окаянная! Стой, — воскликнул озаренный Скорик, — она не пригорела, а загорела, как загорают на пляже в Крыму. Пшенная каша стала гречневой. В день дежурства Скорика каша не должна быть сырой. Уже четыре часа, гудит на фабрике. Братия соберется скоро к обеду. Возьмемся за оладьи, припри двери. Экспромт так экспромт. Сколько яичек разбить?

— Пять.

— Пять так пять. Ты, кажется, говорила, что необходима простокваша?

— Обойдемся без нее, возьмем соду.

— Соду так соду. Взболтать кашицу?

— Хватит, я думаю?

— Хватит так хватит.

И они приступили к подготовлению сюрприза.

А рядом, шагах в десяти от кухни через коридор, брился Синевский. К бритью он стал подготавливаться еще с утра, когда Дорош только напился чаю и собирался уходить. Поточил на бруске бритву, окатил чайным настоем мыльницу — горячей воды не было, — и она засверкала прояснившимся никелем. Постучал в комнату Лизы — не будет ли она так любезна предложить ему свое круглое зеркало. У него есть маленькое карманное зеркальце, но лучше не любоваться в нем — глядишь на себя, а видишь черта.

Такими объяснениями он сопровождал свою просьбу и, получив от Лизы круглое зеркало, некоторое время задержался в дверях: не находит ли Лиза, что ему к лицу борода? Отрастить ее этаким французским клинком и ввинтить в глаз монокль?

— Уверяю вас, — сказала мучительно и с мольбою Лиза, — я не знаю, как лучше. Мне все равно… мне нужно идти…

— Куда тебе зеркало прикажешь поставить? — спросил он, поняв, наконец, силу ее нетерпения и почувствовав себя несколько неловко за бесплодную и утомительную навязчивость.

— Вы… ты оставь его пока у себя. Оно сегодня мне не нужно.

— Я возьму на себя смелость зайти в комнату и поставить его на столик.

— Как хочешь, — ответила безразлично Лиза и вышла из комнаты.

Синевский вошел к себе с зеркалом, когда Дорош собирался уходить. Накинул полотенце на шею, набил из трубочки в мыльницу порошку, который запылил сухим облачком, щекоча нос. Чихнул, забрызгал зеркало и не спеша вытер его полотенцем.

Собираясь взбить мыльную пену, вспомнил, что у него нет теплой воды, — нельзя же мылить щеки чайными помоями. Пошел на кухню, на примусе согрел воду и, наконец, уселся бриться. Долго щекотал себя щеточкой и скользнул холодным и блестящим крылом бритвы, переломившей горящий взгляд Дороша. Этот взгляд сверкнул в зеркале, и его поймал Синевский. В этом взгляде были ненависть и злоба.

— Чего тебе? — повернулся он к Дорошу.

— Ничего, — ответил тот, туша огонь в глазах, — иду вот договариваться о тебе.

— Мне показалось, что ты чем-то недоволен.

— Эстет, — вдруг плюнул Дорош, не перешагнув за порог, но открыв дверь.

— Что же, я должен ходить обросшим, как свинья? Бритье, милый мой, — священнодействие, и я всегда проделываю его в приподнятом духе. Одеколончику хочешь?

— Эстет, самовлюбленная дрянь, — упрямо повторил Дорош, — для тебя стараться грех.

— И-и… не надо. Впрочем, против воли, а стараться будешь. Любишь ты меня, как… но стараться будешь… ох, будешь.

— Дерьмо, эстет! — крикнул Дорош и выбежал из комнаты.

— Застели кровать, — послал ему вдогонку Синевский, — приведи в порядок кровать, эй… свинья в щетине.

Летая снежно-стальным крылом бритвы, он продолжал выглаживать шероховатую поверхность самым тщательным образом. Бритва была новая, играла лучами и, позванивая, брала под самый корень волосяных сумок. На горле он задерживал ее смертельный оскал и, прищурив глаза, любовался осторожными и гибкими взмахами стали, одного неточного движения которой было достаточно, чтобы пустить кровь.

Прошедшись раз, он намылил себя вторично, но не обе щеки, как в первый раз, а только одну. Придвинул ее ближе к зеркалу, провел бритву очень легко, очень осторожно и, когда щека стала совершенно гладкой и скользкой, повторил в точности все движения и на другой щеке. Вытер подбородок полотенцем и провел по выбритым местам пальцем. Они были идеально гладки, как подбородок младенца.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация