— Что же, дьявол, молчишь, а?! Говори свою речь о любви, а то сдерну к матери… и плясать пойду.
И, отбежав от стола и придерживая левой рукой платье, закружилась по комнате так, что кружевной подол вздыбился и оголил ноги выше колен, а когда остановилась, вскочила с дивана тонкая, словно выточенная из мрамора, изящная, с матовой кожей на лице и всем теле, которое просвечивало сквозь черный газ платья, черноглазая, черноволосая Шурка и, заложив руки в бока, выпорхнула из-за стола, закружилась по комнате, приговаривая:
— Под окном стоит береза
Тонкая, гибучая.
У мово миленка глазки,
Что крапива жгучая.
— Браво, Шурка! Браво! — закричал басовито Андрюшка, поднялся с дивана и хотел было тоже тряхнуть русскую.
— А ты, дяденька, сядь, — крикнул ему Исайка, — и без тебя очень ладно идет! — И он обратился ко мне и к пляшущей Шурке: — Вы, девочки, пляшите, а я буду рад продолжать…
— Говори! Говори! — кричали ребята. — Рахиль, дай ему по затылку, чтобы он не ломался.
Рахиль поднималась со стула, протягивала оголенную тонкую руку с гремуче-звонким смехом, показывая мелкие невыразимо прекрасные зубы, ловила Исайку за шевелюру. Исайка мотал головой, неистово кричал, призывая к порядку.
— Начинаю! Начинаю! Итак…
Шурка останавливается посреди комнаты, трясет курчавой черной головой и громко хохочет. Я гляжу на нее и тоже начинаю хохотать. Вдруг Шурка шарахается в сторону, неожиданно садится на колени Петру, обхватывает его шею, громко впивается в его губы и тут же отскакивает обратно и еще громче хохочет, глядя на Петра:
— Где уж вам комсомолок любить! Ха-ха!
Я видела: Петр был окончательно поражен такой выходкой Шурки, так что он совершенно не знал, что ему делать — смеяться или плакать, сидеть здесь или же немедленно подняться и удрать, но он не поднялся и не удрал, а только вынул из кармана платок и стал вытирать губы, вспотевшее лицо, а когда он вытер губы и красное в белых пятнах лицо и положил в карман платок, Шурка перестала хохотать, подошла к нему ближе и со слезами на глазах от смеха обиженно спросила:
— Брезгуешь? Не брезгуй — сифилисом пока не больна, не заразила.
Петр пожевал губами, но ничего не ответил. Я только видела, как еще больше потемнели его глаза, нахмурились густые брови. Я обратилась к Шурке и сказала:
— Не трожь его. Он очень славный товарищ.
Шурка подняла голову, очень резко взмахнула необыкновенно крупными зрачками глаз, осмотрела с головы до ног меня, сердито, с циничной улыбкой спросила:
— Для себя берегешь?
— Он мне земляк, — ответила я и обиженно обратилась к ней: — Ты что, Шурка, с ума, что ли, спятила, а?
Шурка не ответила, она резко отошла от меня, дернула за полу пиджака Исайку:
— Эй ты, дьявол, продолжай, а то не заметишь, как пейсы отрастут, жена шестерых принесет, так что придется перину покупать.
И Шурка прошла на диван, села рядом с Ольгой, толкнула ее в бок:
— Ты что — тоже в него метишь, а? Свежего захотела?
Ольга вздрогнула, оправила платок:
— Скучно что-то.
— Оно конечно, — засмеялась Шурка. — Исайка, начинай.
Исайка Чужачок взмахнул рукой, вырвал из рук Володьки гитару, передал ее мне:
— Убери!
Я убрала в шкаф гитару, заперла на ключ. Потом подошла к дивану, села на колени к Андрюшке, но он так, мерзавец, стал вести себя, что я не просидела трех минут, убежала от дивана и села рядом с Петром, который сидел неподвижно, смотрел на свои колени, стараясь никого из нас не видеть.
Исайка начал говорить:
— Мы часто наблюдаем, как люди не могут удовлетворить своих влечений, чувств даже и в том случае, когда со стороны женщины находят не менее яркий ответ.
— А женщины разве не люди? — вставила Зинка, толстая золотоголовая девушка, которая все время молчала, держала на своей крутой груди бритую голову Федьки, который тоже ничего не говорил, а крепко обнимал правой рукой ее талию и ладонью этой же руки поддерживал тяжелые чаши ее грудей, отчего Зинка сладостно млела и не вмешивалась в разговор.
Исайка дернул ногой и одновременно шевелюрой.
— Прошу, дрепа, не мешать!
— Это еще что такое? — вспыхнув, спросила недовольно Зинка и сверкнула на него маленькими глазами. — Требую объясниться, а то сейчас все желваки выдеру.
— Не мешай, — крикнул Исайка и еще раз дернул ногой. — Итак, продолжаю. Сколько страданий и слез от переживаний такой неудовлетворенности. Человек из жизнерадостного и деятельного превращается в апатичного и ограниченного. Где же причины этому? Весь корень зла в идеалистических, я бы сказал, в буржуазных предрассудках и традициях. Мы воспитывались в буржуазной культуре, прочно ее усвоили и… не хотим с ней расстаться. Старая любовь покоилась на принципе священной частной собственности. Женщина во имя этого принципа была собственностью мужчины, а собственник думал, что собственностью он будет владеть вечно, и строго оберегал ее. Вот откуда возникла «любовь до гроба».
Зинка взвизгнула:
— Врешь, Исайка, любви до гроба не бывает.
Исайка дрыгнул ногой.
— А я говорю — бывает.
— А я говорю — нет, — визжала Зинка звонко, — это ты врешь.
— Прошу не мешать, — показывая клетчатые чулки, дергался Исайка. — Я говорю, что бывает…
— А ты продолжай, — стукнув кулаком по столу, сказал Алешка, — а то сдерну тебя, Исайка, и воду на стол поставлю.
От удара кулака Исайка вздрогнул, испуганно взглянул на Алешку, но, увидав добродушное рябое лицо Алешки, а главное — большие белесые его глаза, которые были готовы весь мир приветить и приласкать, — успокоился и стал продолжать:
— Я говорю, вот откуда возникло «любовь до гроба», «ты моя навсегда», «я вся твоя», «ты мой единственный» и т. д. Почему же женщина мирилась с этим? Да потому, что она была в экономической зависимости от хозяина-мужчины. Итак, старая любовь есть насилие индивидуума одного пола над другим индивидуумом противоположного пола в силу экономической зависимости. Это покажется многим странным, и, возражая, приведут в пример счастливое «тихое семейство». Но не есть ли здесь, в сущности, опять-таки абсолютное подчинение жены мужу, где она бессознательно настолько закрепощена, что даже не мыслит иначе, как в унисон ее закрепостителя? Ее пугает мысль о разрыве с ним, ведь она его так любит… Но если взглянуть поглубже, то окажется, что ее пугает мысль остаться без средств к существованию… А как плоска, монотонна их жизнь, какое жалкое духовное существование влачит это «тихое семейство», похожее на стоячее болото. Здесь спит чувство, а следовательно, и мысль, здесь полный духовный застой, крепкий, как сама рабская любовь. Теперь посмотрим, что же такое новая любовь?
