Тео опоздал на пять минут. Сочинения уже передали по рядам, и они оказались на парте Молли Лафлин. Тео водрузил свою работу поверх общей стопки и заявил:
– Опаньки, теперь вы мое сразу вычислите.
– Ты опоздал. – Я спрятала анонимные работы в сумку.
– Да. Распечатывал сочинение в библиотеке. У нас принтер сломался.
– Садись на место.
Однако он так и стоял перед моим столом, а весь класс наблюдал.
Тео склонил голову набок, медленно улыбнулся.
– Это мое третье опоздание?
Он знал, что третье, и я тоже.
– Не помню, – ответила я.
Если сказать «нет», ребята подумают, что я делаю Тео поблажку. Сказать «да» – и его придется оставить после уроков, а значит, и меня вместе с ним. Школьные правила гласили: после трех опозданий ученик должен сидеть с тобой после занятий, пока ты его не отпустишь.
– Я потом проверю, – добавила я и с радостью услышала шаги в коридоре, которые замерли перед открытой дверью моего класса.
Это отвлекло всех от вопроса о наказании Тео – а у меня не было ни времени, ни желания возиться с мальчишкой, который взъелся на меня по непонятной причине. Тео сел на место, но смешки и перешептывания не стихли.
Обернувшись, я увидела причину: в дверном проеме застыл заместитель директора Митч Шелдон. Кивком вызвал меня в коридор.
– Доставайте тетради, – велела я, выходя.
Кто-то свистнул, когда я закрыла за собой двери; из класса послышался гул голосов.
– Я не сумел пресечь, – приглушенно сообщил Митч, подавшись ко мне.
– Что пресечь?
– Слухи. Опять звонят родители, на этот раз интересуются отношениями между тобой и тренером Коббом. Спрашивают, знала ли ты, что он женат.
Я испустила смешок, тот гулко разнесся по пустому коридору. Я понимала, что слухи неизбежны, но не думала, что они сосредоточатся вокруг меня. Словно я злодейка.
– Глупости, – заявила я и, когда Митч попытался возразить, добавила: – Мне нужно вести урок.
Митч сжал мою руку выше локтя, еще сильнее понизил голос:
– Нужно поговорить. Дело не только в слухах, Лия. Дело в Дейвисе Коббе.
Я отняла руку: сквозь стекло в двери за нами наблюдали любопытные глаза; хватит с меня домыслов Кайла по поводу нас с Митчем.
– А что с Коббом?
– Он в отпуске, причем неоплачиваемом. Дальше так продолжаться не может.
Я замерла с открытым ртом, втянула холодный воздух. Я не ожидала, что ветер переменится так быстро, а ведь школьные сочинения могли бы меня предостеречь. Они – окно в большой мир; обсуждения за семейным ужином, выплеснутые на бумагу. Этот город с самого начала был за Кобба. Я здесь чужая.
– Боишься, Лия? – Митч подошел совсем близко.
Я вспомнила слова Кайла: это любому заметно. Нащупала дверную ручку.
– Спасибо за предупреждение.
И проскользнула в класс. Проигнорировала ухмылки учеников и девочку, которая вытянула шею вслед заместителю директора Шелдону. Задумалась. Что это значит?
Действительно ли Митч старался развеять слухи? Может, он сам их распускал? Или я просто отовсюду ждала подвоха?
* * *
Никто не приходит в журналистику неопытным, даже если сам считает именно так. У всех есть тайные умыслы и планы.
Мы регулярно заседали в баре: подогревались алкоголем, разглагольствовали о вселенской несправедливости, о том, как распознать хорошую историю; бывало, слова и мысли начинали путаться, и на поверхность всплывал давно похороненный идеализм… Подобное связывает навеки – по крайней мере, я так думала. Однако существует критическая черта. И где именно она проходит, не узнаешь, пока ее не пересечешь.
История была моей, и я принимала ее слишком близко к сердцу. Так говорил Ной.
– Тебя затягивает, – предостерегал он, когда я расхаживала по своей квартирке, заработавшись допоздна.
Ной словно видел, как история вползает в комнату и медленно меня засасывает.
– Он это сделал, Ной. Я его знаю. Сделал, – произнесла я.
Ной помолчал, пристально наблюдая за мной холодными серыми глазами, побарабанил пальцами.
– История сенсационная. Тебе нужны железобетонные доказательства.
Критика, сомнение, упреждающая шпилька в адрес моей гипотетической недоработки.
Впрочем, разве не этого мы хотели, не об этом откровенничали вечерами в баре под очередную рюмку: даешь свободу правде! Мне наконец выпала такая возможность.
– Рано или поздно правда выйдет наружу, – сказала я. – Если я надавлю, кто-нибудь откликнется.
Я искренне верила: правда обязательно всплывет на поверхность, как пузырьки в кипящей воде.
Однако Ной уже охладел к беседе.
– А если не откликнется? – Он покачал головой, неодобрительно поджал губы. – Тебе не стать мученицей, Лия. Тебя просто распнут.
– Так это и есть мученичество, Ной.
Он отмахнулся от меня, его больше не интересовала шутливая семантика – как бы исказить смысл слов, чтобы выиграть спор, как бы нанизать их повыгодней, чтобы перейти в наступление.
– Чего ты хочешь: осветить новость или сама ею стать? – поинтересовался Ной.
Хотела я одного: вернуться назад, в тот миг, когда это имя впервые прозвучало из уст Пейдж, и остановить ее.
Я познакомилась с парнем, Аароном. Мы оба пришли к преподавателю писать тест, и оба получили «неуд». Аарон заметил: «У меня лучше не списывай. Я приношу несчастье».
Пейдж поднесла палец к губам, пряча улыбку, заглушая смех.
Для меня Аарон существовал больше в мыслях, чем в реальности. Пойти к Аарону. Остаться у Аарона. Даже когда он обрел материальные очертания, все равно остался приложением к Пейдж. Возможно, это и было моей первой ошибкой: воспринимать Аарона сквозь призму Пейдж…
Ной сбежал без оглядки.
Ты разрушишь свою карьеру, и ради чего? Ради какого-то дохлого призрака?
Разрыв, к которому мне следовало быть готовой. Наверное, если бы я не погрузилась в свою историю с головой, то заметила бы его приближение. Обычно я чувствовала, когда все меняется, когда начинается спад; умела определять точку, из которой возврат уже невозможен. Без сомнения, мы тогда оказались именно в этой точке.
Я стала зацикленной, слишком серьезной, прямо-таки одержимой – я всегда была такой, только поначалу Ной не желал этого замечать. Мы оба стремились к высокой цели. Я – к правде. Ной – к карьере.
Еще до него у меня были мужчины, которые на третьем, четвертом, десятом или одиннадцатом свидании достигали неминуемой точки разрыва. Что-нибудь случалось, некий надлом, и наружу вдруг проглядывала другая Лия, тайная; девушка, которая прожила одно лето с Эмми – не такая собранная, цельная и незыблемая. Тогда мужское лицо искажалось, на нем проступало замешательство, в голове происходила лихорадочная переоценка. Между нами начинала расти пропасть, и я предвидела финал. Иногда, будучи в особенно мазохистском настроении, я обрывала отношения сразу, в конце того же свидания. Правда, чаще спускала все на тормозах, наблюдала, ждала.
