Мы встали со скамейки и пошли по тропинке, укрытой за папоротником и опавшими листьями. Джош молчал и думал о своем. На пути нам попался ручей. Мы присели на поваленный ствол сосны. Вода лениво бежала между камнями. Мы прошли всего пятьдесят ярдов, но Джош не сразу смог отдышаться.
– Признаюсь, я не могу сказать, почему сдержал обещание и полетел в Париж, – заговорил Джош. – Я ведь даже не считал его своим другом, скорее случайным знакомым. Да, я за него волновался, но не настолько, чтобы изменять свои планы или привычки. Думаю, мне просто было нечем заняться той осенью.
В общем, в середине августа я получил от него письмо – тогда друзья еще писали друг другу письма на бумаге, – собрал вещи и полетел во Францию. Эйб описывал свою тамошнюю жизнь в оптимистичных тонах, по его словам, жизнь в Париже была куда интереснее и насыщеннее, чем здесь, в Америке.
Мы тогда еще верили в мифы о гениальных парижских экспатах, таких как Хемингуэй, Фицджеральд, Дос Пассос, Хьюз и иже с ними. Париж на фоне застрявшего в семидесятых Нью-Йорка был сверкающим загадочным Вавилоном, он очаровывал и дарил вдохновение. В моем представлении все парижане носили береты, как художники, ели батоны длиной в четыре фута и пили абсент в окружении девиц легкого поведения. Гениальные идеи витали в этом городе, как капли воды в дождь, – оставалось только подставить свой берет, и через несколько секунд он был полон до краев. Здесь, в Штатах, атмосфера была куда мрачнее – война во Вьетнаме, политические скандалы, общественные беспорядки и расовые проблемы.
В Париж я прилетел в конце августа. Город еще не остыл от жары. Эйб встретил меня в аэропорту. Мы не виделись всего пару месяцев, а я с трудом его узнал – он отрастил бороду и забыл о коротких стрижках. А еще отказался от строгой одежды коричневых и серых тонов, в его гардеробе появились джинсы клеш, полосатая рубашка и кожаный жилет. Глядя на счастливого и беззаботного Эйба, я готов был поверить, что Париж способен творить чудеса.
Эйб жил на Рю-де-Ром, недалеко от Елисейских Полей. Комнатушки там были как спичечные коробки, а ложась спать, надо было следить, чтобы не удариться головой об стену. В Штатах мы любим все большое: большие дома, большие кровати, большие бутылки кока-колы и большие ведерки с попкорном. В Париже главное – не размер, а месторасположение. Эйб жил в центре города, и квартиру для него арендовал фонд за скромные деньги.
Я быстро смирился с неудобствами – молодые легко ко всему приспосабливаются, – был не против того, чтобы Эйб показал мне город. Планов на будущее я не строил и, как говорится, отдался на волю случая. Эйб составил длинный список мест, которые надо обязательно посетить, так что целую неделю я стаптывал туфли на Монмартре, Монпарнасе, Фобур Сен-Жермен и Фобур Сент-Оноре. Я всегда любил искусство, и Лувр потряс меня до глубины души. А вот Эйб меня удивил – он заявил, что самое большое впечатление на него произвел Дом инвалидов, этот скучный монумент с могилой Наполеона внутри.
О Симоне он мне не сразу рассказал.
Иногда Эйб заходил в телефонную будку и болтал там минут по десять, но я тогда думал, что он разговаривает с кем-то из фонда. Из будки он всегда выходил окрыленным, что характерно для влюбленных, но я полагал, что объектом его обожания был сам Париж. Вечером мы пили перно в уличных кафе или заглядывали в маленькие клубы, где играли джаз и читали скетчи, смысл которых был для меня недоступен. Я знал по-французски не больше десятка слов, а вот Эйб разговаривал свободно. Я уже упоминал о том, что его мать была из каджунов Луизианы, так что французский был его вторым родным языком. В любом случае первую неделю в Париже я вспоминаю, как чудесный сон.
Я начал всерьез задумываться о том, чтобы найти там работу. Что немаловажно, в Париже работало довольно много американцев, и можно было легко обзавестись друзьями. Однажды вечером Эйб оделся более строго, чем обычно, и, не посвящая в детали, повел меня в ресторан неподалеку от Дворца конгрессов. Ресторан назывался «Шез Клемен». Симпатичное место, и Эйбу явно не по карману.
Мы сели за столик и заказали напитки. Спустя минут десять появилась Симона.
Думаю, я влюбился с первого взгляда. В молодости мы все часто увлекаемся, но я сразу понял, что это не то, что называют последней юношеской влюбленностью.
Светловолосая Симона, изысканная и утонченная, словно статуэтка из слоновой кости, была совсем не похожа на молодых американок. В те времена многие девушки сжигали свое нижнее белье и старались выглядеть мужественно и уверенно, как будто феминизм – отвратительный инструмент манипуляции – был придуман мужчинами, чтобы превратить женщин в примитивные сексуальные объекты.
Симона была очаровательной и загадочной, она излучала не только красоту, но и ангельскую доброту. Для меня она была как будто с другой планеты. Недолгой беседы хватило, чтобы понять: Симона – девушка культурная и всесторонне образованная. Она любила литературу и была лично знакома с Сартром. Мы весь вечер разговаривали на темы экзистенциализма, вовлеченности артистов в политическую жизнь и тому подобное.
И я наконец понял, в чем причина преображения Эйба. Я-то объяснял все чудесным эффектом Парижа, а он был просто по уши влюблен. В присутствии Симоны Эйб робел, нервничал, но при этом был очаровательно неловок, а это очень часто пленяет женские сердца. Он не сводил с Симоны глаз, как будто пытался предугадать любое ее желание, или просто любовался, словно она была произведением искусства.
Симона свободно говорила на английском, хотя и с акцентом. Она работала в фонде Эйба уже два года, и ей поручили помочь новому сотруднику устроиться на новом месте. Именно Симона подыскала Эйбу квартиру на Рю-де-Ром, идеальное место для незнакомого с лабиринтами Парижа иностранца.
Я не мог понять: она влюблена в Эйба или просто старается быть вежливой? Так или иначе, ухаживания Эйба были платоническими, и я не сомневался, что до близости между ними еще не дошло. Однако Эйб, насколько я мог судить, не придавал этому большого значения.
Приступим?
Глава пятая
Мы вернулись в особняк к ланчу. Медсестра в белом халате – она представилась мне как Лиза Бедэк – подала Джошу стакан апельсинового сока и маленький пластиковый стаканчик, до половины наполненный таблетками.
Джош старался не подавать виду, но прогулка и наша беседа его явно утомили. За ланчем он не стал продолжать свой рассказ о Париже и вместо этого поинтересовался, почему я выбрал профессию психолога.
– Думаю, все началось с беседы с одним доктором, – ответил я. – Мне тогда было лет десять. Моя бабушка по линии отца страдала от нервного расстройства. Я обожал научную фантастику и как раз прочел роман, если не ошибаюсь, Филипа Киндреда Дика о человеке, который излечивал людей, проникая во сне в параллельный мир. Так вот, однажды этот психиатр пришел к нам, чтобы побеседовать с бабушкой. Тогда я его и попросил объяснить, что такое наши сны, почему мы их видим, что они значат, или, может, они вообще ничего не значат, ну и все в этом духе. Доктор был очень добр, и мы проговорили с ним больше часа. Но в результате я пришел к выводу, что он не очень-то много обо всем этом знает, и это заворожило меня даже больше, чем любое потенциально точное объяснение. На следующий день я пошел в публичную библиотеку и взял книгу о сне и сновидениях. Так все и началось. Еще через два года увлекся антропологией, а после антропологии начал изучать психологию и психиатрию. На последнем курсе в медицинском институте во время клинической практики я познакомился с профессором Джорджем Аткинсом. Он несколько месяцев обучал меня техникам гипноза, которыми пользовался в больнице Бельвю в Нью-Йорке.
