– Ты же мне друг! – умоляюще завопил сотник.
– Правильно, друг, – согласился Петр и, присев у изголовья, ласково сказал: – Потому и хочу обеспечить тебе безоблачное будущее, идиота кусок. Ты только представь свои радужные перспективы – у меня и то слюньки текут. Каждый день – баня, где нежные ручки лучших японских гейш тебя отдраят вплоть до обнаружения последнего халата. Да и других приятных процедур предостаточно – минеральные ванны, лечебные нары, петушиный куток и страстные объятия разных трансов, а они такие проказники – дух захватывает. По сути, я ж тебе райскую жизнь предлагаю. И почти забесплатно. Всего-то и надо вымазать свой корявый палец, дабы поставить отпечаток на грамотке, а затем при трех свидетелях во главе с муллой подтвердить, что написанное в ней – святая правда. И ты это надиктовал, находясь в трезвом уме, здравой памяти и исключительно по доброй воле, дабы, как велит твой Аллах, восторжествовала истина, коя тебе всего дороже.
И тут Азамат заплакал. Петру даже жалко его стало. Слегка. Конечно, грабил вместе со всеми, насиловал, убивал, но ничего выдающегося, обычная рядовая сволочь. Более того, в отличие от московского князя, у него и смягчающие обстоятельства имелись. Изгалялся-то он не над своим, а над чуждым ему как по вере, так и по укладу жизни народом. Просто не свезло мужику, что в лице Сангре на него обратила внимание Тверская НКВД, то бишь Неугомонная Канцелярия Великих Дел.
– Убьют меня, – плакал сотник. – Кавгадый убьет.
Пришлось утешать, аккуратно промокая слезы, иначе свидетели, терпеливо дожидавшиеся в соседней избе, могли усомниться насчет доброй воли Азамата. А чтобы окончательно убедить сотника, Петр пояснил, что теперь его жизнь для них станет дороже огромадного куска золота и потому они будут трястись над ним и пылинки сдувать, чтоб он жил и благоухал. И вообще разыскивать его некому, ведь если Кавгадый не согласится делать то, что от него потребуют, он и трех дней не протянет. А если темник послушно выполнит требования, все равно останется далеко в степях. Орда и Русь – это таки две большие разницы.
– А когда мы с побратимом закончим на Руси все дела, клянусь, – и он поцеловал извлеченный из-за пазухи крест, – что памятник тебе нерукотворный при жизни отгрохаю. Ей, ей! Станешь ты у нас Медным всадником на зависть Петру I, причем на центральной площади Твери. Будешь красоваться на коне, гордый, как истинный самурай. А далее рванём с тобой раскумариться в Лондон. И там за верную службу подарю тебе настоящий будильник марки «Виг Вэн». И бабу к нему получишь впридачу. Эту, как её? Королеву Елизавету! Работы мадам Тюссо. На всю ночь ее тебе отдам.
– А она красивая? – всхлипнул Азамат.
– Ягодка слегка переспелая, но в крепких мужских руках тает от желания и страсти, век не забудешь! Короче, оттянемся до первобытного состояния и закалдырим по-аглицки, притом с черным юмором, как у них принято! Ну что, дурашка, жаксы?
Сотник всхлипнул последний раз, согласно кивнул, высморкался в заботливо подставленный Сангре платок, высосал две чаши меда и… добросовестно выполнил все от него требуемое. Разве носом изредка подозрительно шмыгал, а так вел себя вполне прилично.
– Слушай, ты же когда мамин крест целуешь, всегда слово держишь, а сегодня ему и памятник пообещал, и поездку в Лондон, да еще и королеву в пользование. Словом, несбыточное. Почему? – удивленно поинтересовался Улан, когда они по окончании процедуры выходили из избы.
Петр усмехнулся.
– Я, если ты помнишь, с оговоркой обещание давал. А наши дела на Руси, как мне сдается, никогда не закончатся.
…Его воспоминания прервал Кавгадый. Вновь надев привычную для себя маску и заулыбавшись, он льстиво похвалил Петра:
– Ай, молодец, гусляр. Хитер, ай, хитер. Получается, некуда мне деваться. Спасибо хоть позаботился, дабы никто о том не знал. Ну-у, кроме Азамата, который… Где ты говоришь, он сейчас?
– В Липневке, – откликнулся мгновенно насторожившийся Сангре.
– Ну да, ну да. Слушай, неужели ты и князю ничего не сказал, а?
– Стал бы он тебе гривны дарить, если б знал.
– Ай, молодец, – вновь похвалил темник и попросил: – Дай еще раз посмотрю, что сотник про меня пишет.
Но протянутую Петром грамоту он читать не стал. Лишь глянул для виду, небрежно скомкал ее в руке и пожаловался:
– Эй, смотри, у меня чаша совсем пустая, а горло пересохло. Плесни-ка.
«Точно задумал что-то», – решил Петр и неспешно направился к бочонку с медом, а Кавгадый безостановочно продолжал лить патоку своих слов:
– А все-таки не пойму – отчего ты князю не сказал? Не веришь ему? А почему не веришь? Ведь ты ж ему служишь, значит должен…
Бросок темника был подобен тигриному. Даже удивительно, как Кавгадый при его, в общем-то, далеко не гимнастической фигуре сумел не просто прыгнуть из столь неудобной позы, но и одолеть вполне приличное расстояние, чуть ли не два метра.
Если бы Сангре не ждал чего-то эдакого с его стороны, как знать, возможно смертельный удар Кавгадыя и оказался бы таковым, но…. Легко сдвинувшись в сторону, Петр уцепил руку Кавгадыя с ножом за кисть и резко вывернул ее, заставив выронить грозное оружие. Вслед за этим с маху всадил локоть второй руки в его солнечное сплетение. Тот всхлипнул, разинув рот, и стал оседать.
Воспользовавшись этим, Петр торопливо засунул ему в рот какую-то онучу, валявшуюся поблизости, и принялся старательно и с превеликим усердием охаживать его по почкам и печени – чтоб и боль подольше чувствовалась, и следов не осталось. При каждом ударе он приговаривал:
– За князя, за княжича, за всю Тверь, лично от меня, ну и от побратима тоже.
Оторвался Сангре от столь увлекательного занятия с превеликим трудом.
Причину же столь внезапного приступа смелости Кавгадыя он обнаружил чуть погодя – в очаге, расположенном посреди шатра, догорала бумага с показаниями Азамата. Увидев ее, Петр весело захохотал, сбрасывая с себя напряжение длинного, насыщенного всевозможными событиями дня, практически оставшегося позади. Практически, поскольку сожжение грамотки означало, что темник не на шутку испугался ее и осталось всего-навсего дожать гада.
Кавгадый недоуменно таращился на проклятого гусляра, а тот все хохотал, в изнеможении держась за живот. Наконец он вытер слезы и, с улыбкой глядя на избитого, осведомился:
– Ну что, басурманин, отведал силушки молодецкой? Мда-а, кажется, подружиться с тобой у меня не получится. Остается деловое партнерство. – И пожаловался: – Видишь, на какие страдания иду. За ради великого дела даже с такой мразью, как ты, поручкаться согласен. Но вначале я развею кое-чьи вредные иллюзии. – И он направился к своему сундуку.
Открыв крышку, Сангре покопался внутри, извлек еще одну грамотку и небрежно кинул ее подле ног Кавгалыя.
– На, заодно и ее сожги, придурок, – разрешил он. – Только вторично дергаться не вздумай. Могу принять оное за знак твоего категоричного отказа от сотрудничества, после чего огорчусь до невозможности, перестану церемониться и наверну тебе с правой в бубен, а левой загашу шнифты. И отчалишь ты обратно в свой чум в глубоком сублимативном климаксе. Нет, к завтрашнему полудню ты конечно придешь в себя, но лишь для того, чтобы начать отвечать на вопросы ханских эсэсовцев. А у них моей доброты нет, и забьют они тебя, как нечистое животное, коим ты, свинья, и являешься на самом деле. Пригласили тебя в Твери за стол, а ты и рад стараться, ноги на стол. В смысле, вернувшись в Орду, нахрюкал хану на князя нечто невразумительное и наскрозь лживое. То бишь отблагодарил Ярославича, как это у вас, свиней, принято. Но ничего, за такие пакости ближе к следующей ночи, скунс недобитый, я буду лыбиться, глядя на кусок колбасного фарша, в который тебя превратят люди Узбека.
