Во мне живет стойкое подозрение, что именно мистер По ввел меня в мир взрослой мистической литературы: помню, как в детстве я не без труда прорубался через его витиеватую прозу. Библиотека моей бабушки задала генезис моей литературной карьере, что отразилось и в моем дебютном романе «Все мертвые обретут покой» – поскольку я был очарован возможностью сочетать рационалистские традиции детектива, построенного на фундаменте иррационального повествования о сверхъестественном.
Конечно, это пришлось не вполне по нраву закоснелому ядру детективщиков. Дело в том, что их круг – читателей, писателей, критиков – это особый контингент ревнителей чистоты жанра, обладающих, по их убеждению, правом выдавать лицензию на работы по их лекалам, основное достоинство которых – ничего не менять, даже если эти изменения потенциально и к лучшему. Однако они отнюдь не всегда могут дать хоть какое-то определение данного жанра, если честно, они просто не знают, что это такое.
Вдобавок они питают давнюю неприязнь к смешению жанров. Например, детективный роман, действие которого разворачивается на Диком Западе, автоматически зачислится ими в вестерны, а если все происходит в будущем, то произведение «загоняется» в рамки научной фантастики. Но они признают исторический фон Англии, видимо, потому, что былая слава Британской империи импонирует их природному консерватизму.
У этих самопровозглашенных стражей прошлого, настоящего и будущего детективного жанра подкоплен недюжинный запас яда к любому намеку на мистику. По-моему, их враждебность отлита в десять Правил детективных постулатов, сформулированных в 1929 году преподобным Рональдом Ноксом, теологом и по совместительству – писателем. Один из них (кажется, второй) гласит: «Всякие сверхъестественные или неестественные действующие лица исключаются по умолчанию»
[108].
В свою очередь, я не писал книг, где «орудуют призраки», а лишь пытался исследовать взаимосвязь, присущую тезису писателя Уильяма Гэддиса: «Справедливость для того света, а на этом правит закон» («Озорство для себя», 1994). Меня волновала диспропорция между законом и справедливостью, несоответствие ущербности людской судебной системы возможности высшего суда – справедливости свыше, а еще намек, что своим существованием она изначально обязана силам зла, а не добра. Интересовали меня и новые формы (если угодно, гибридов давних традиций), поскольку я считал, что экспериментирование – залог прогресса.
А еще мне помнилось, что сборник Эдгара По таил в себе и тайное, и сверхъестественное, потому как «Таинственные рассказы», помимо чарующих страшилок, включали и три детективных истории об Огюсте Дюпене – французском детективе-любителе, расследующем ряд загадочных преступлений. Самым знаменитым из них было и остается «Убийство на улице Морг», где жестокое двойное убийство совершает (прошу прощения, если я приоткрываю завесу тайны) орангутанг, – развязка, дающая понять, что мистер По понимал абсурдность чисто рационалистского подхода
[109].
Когда я составлял «Ночные легенды» – первый сборник мистической прозы, – я попробовал написать историю в духе По и назвал ее «Ложе невесты», но затем изъял ее из основной книги. Я понял: писать как По намного сложнее, чем кажется! Как и у Раймонда Чэндлера, его настроение и стиль настолько индивидуальны, что подстраиваться под По – значит подвергать себя риску опуститься до имитации. Позднее я смягчился и включил рассказ в издание, вышедшее в мягкой обложке (и у меня, кажется, хватило приличия за это извиниться).
На полке моей бабушки Эдгар По соседствовал с томом Лавкрафта. Как туда попал Лавкрафт, я, если честно, не представляю. Присутствие По в целом объяснимо: старинный фолиант в жестком переплете вполне вписывался в бабушкину библиотеку, зато Лавкрафт был сравнительно новой «пантеровской»
[110] книжкой в мягкой обложке. Назывался сборник вроде бы «Затаившийся страх и другие рассказы», хотя точно сказать не берусь. Думаю, что Лавкрафта там оставил кто-то из моих старших кузенов, их у меня – всего двое, и на фанатов Лавкрафта они тогда явно не тянули. Согласитесь, выглядит история весьма по-лавкрафтовски, хотя нет, скорее, по-джеймсовски
[111] (об этом несколько позже).
Впрочем, откуда взялась книга – не принципиально, – просто с Лавкрафтом я возился еще больше, чем с По, и до сих пор остаюсь его антагонистом. По-моему, воображение у Лавкрафта развито сильнее, чем его литературное умение, с помощью которого замысел автора облекается в слова. Даже его знаменитая новелла «Хребты безумия» скукоживается, когда дело доходит до вербального описания его странного ви́дения Вселенной, осажденной невнятными ужасами извне. Слишком много у него, на мой взгляд, всяческих «не могу и передать той жуткой картины, что разверзлась перед моим взором», а затем «ладно, попытаюсь». Или, как у него в одном месте повествует рассказчик: «Попробую быть откровенным, хотя прямота здесь для меня невыносима». Простите, но надо определиться с выбором: откровенность без прямоты подобна стреле без наконечника. Я допускаю, что лучшие его произведения в сумме перекрывают слабость отдельных своих частей. Но к попытке переоценки и реабилитации творчества Лавкрафта – я имею в виду книгу Мишеля Уэльбека «Лавкрафт: против человечества, против прогресса» (2005) – я отношусь с прохладцей. Возможно, это моя естественная (и абсолютно понятная) реакция на все, что пишет Уэльбек. Не нужно забывать, что правота не бывает предвзятой.
