– Прошу прощения, – сказал Оскуро, но по тону выходило скорей наоборот.
– Итак, – продолжил Магнус, глянув на своего спутника с выражением: «Ради любви Всевышнего, ты можешь проявить хоть толику благоразумия?», – мы отправились в Падую, поскольку у некоего ребенка, маленькой девочки, стали проявляться признаки стигматов.
– Крестные раны Господа нашего, – выпалила миссис Лэйси во избежание дальнейших конфузов, а также для того, чтобы показать: она – тоже не идиотка и прекрасно знает, где находится Падуя (надо отметить, что со святым Антонием Падуанским она была, образно говоря, на короткой ноге).
Насчет Антония она могла указать даже точное место в Житиях, потому что еще в школе написала полдюжины эссе, посвященных святому. Кроме того, имея привычку терять вещи, она всегда сулилась дать ему шиллинг, если он отыщет пропажу. Можно подумать, святой Антоний только тем и должен заниматься, что рыться под матрасами и в половиках.
– Именно, – подтвердил Манус. – Стигматы у нее открывались на руках и ногах. Они сочились кровью по воскресеньям, церковным праздникам и всякий раз, когда девочка получала причастие. Говорилось также, что они источают благоухание – Аромат Благочестия, как оно иногда именуется. Молва дошла до нас, и мы отправились ее проверить.
– Хотя у нас имелись подозрения, – вставил Оскуро. – Из-за характера тех ран.
– Но почему? – озадаченно спросил Лэйси.
– Раны, сквозные, появлялись у нее на ладонях и ступнях, – ответил Манус, – точно так же они изображаются на церковных распятиях. Однако в распятиях у римлян гвозди вгонялись не в ладони, а в запястья, поскольку ладони не выдерживали вес тела и их можно было высвободить. Ноги тоже свисали не так, как изображается в церкви. На римских распятиях они полусогнуты и располагаются наискось, – и он неловко изобразил на стуле позу, похожую на преклонение колен вполоборота, – а гвозди римляне вколачивали ближе к лодыжкам.
– А почему у нее кровь шла из ладоней? – пролепетала Лэйси.
– Потому что представление о распятии ее родители брали из того, что видели в церкви и на евангельских картинках, и именно эти места они своему ребенку и пронзили.
– Они что, ее пронзали? – воскликнула миссис Лэйси. – Родные отец и мать?
– Кухонным ножом, – ответил Оскуро, – а затем отверткой расширили порезы. Все сделала мать.
– Девочка была глухонемая, – пояснил Манус. – Рассказать она ни о чем не могла, в том числе из страха перед матерью. А отец оказался слабым человеком и закрывал глаза на то, что творилось дома.
– А благоухание ран? – напомнила миссис Лэйси.
– В них вливали дешевые духи, – ответил Манус. – Боль, вероятно, была адской.
– Но… зачем они истязали ребенка? – недоумевала миссис Лэйси.
– Люди они были бедные, а прихожане подносили им еду и деньги, желая заручиться заступничеством маленькой мученицы в делах, связанных со здоровьем, хозяйством и сватовством, – ответил Манус. – Помимо прочего, мать оказалась весьма честолюбива. Она хотела прославиться, а стигматы дочери как раз обеспечивали ей желанное положение среди горожан.
Супруги Лэйси переглянулись. Их Анджеле если когда и доставался шлепок или угол, то в исключительно редких случаях – и то, когда дочка в силу характера становилась несносна. Кстати, потом супруги неизменно каялись. А уж чтобы истязать свою кровиночку – об этом не могло быть и речи.
– В Падую мы прибыли за сутки до назначенной даты визита, – поведал Оскуро, – и помешали родителям подступиться к своей дочери. Мы хотели пообщаться с девочкой наедине. Отец Фаралдо осмотрел раны и понял, что они воспалились, а истинные стигматы никогда не гноятся. Он же обнаружил следы проникновения в плоть девочки посторонних предметов. Наконец, из Вигонцы нам привели женщину, владеющую языком жестов, и через нее мы смогли вызнать правду и установить факт подлога. Матери запретили мучить ребенка – иначе ее ожидал арест и тюрьма.
– Бедняжка, – пробормотала миссис Лэйси. – Надеюсь, вы не считаете, что мы можем истязать свою дочку?
– Полагаю, вам можно верить, – ласково произнес отец Манус.
Лэйси насупился. А не скрытничает ли отец Манус? Не говорил ли он точно так же родителям той малышки в Падуе, глядя на них и глумливо думая: «Знаю я, на что вы способны». Лэйси тайком прошелся взглядом по Оскуро. За столом сидел человек, однозначно высматривающий в простых смертных самое худшее. Проблема с такими типами заключается в том, что они прямо-таки жаждут, чтобы все дурное вылезло из людей наружу. Похоже, они не сомневаются в том, что ярая неприязнь к грехопадениям раздувает из искры скверны священное пламя.
– Но у Анджелы признаков стигматов нет, – уточнил Манус. – А вблизи нее кровоточат статуи. Верно?
Разговор постепенно подходил к сути. Миссис Лэйси повернулась к мужу, набожно потупив взор в согласии, и мысленно передала ему бразды правления. И Лэйси стал подробно излагать историю их дочери. Он сказал, что когда Анджеле исполнилось двенадцать, у статуи Пресвятой Девы в церкви Святой Бернадетты из очей вдруг потекли слезы как раз в тот момент, когда Анджела после причастия проходила мимо. Вначале прихожане стали сплетничать о том, что это была какая-то уловка, хотя потом выяснилось, что здесь не было даже намека на обман.
Люди недоумевали и боялись, и лишь когда отец Делани сел вблизи статуи, дав викарию осуществлять причастие в одиночку, а сам пристальным взглядом отслеживал всех прихожан, то нить вывела их к Анджеле.
А затем, на обряде ее конфирмации, у распятого над алтарем Христа закровоточили раны, а из шрама в боку брызнули кровь и вода, обдав соседнюю стену. Пятно там так и осталось, и свести его вообще не удалось. Впрочем, отец Делани и не усердствовал: человек он был хоть и сложный, но истово верующий, а если и испытывал по отношению к Анджеле какие-то сомнения, то теперь они окончательно рассеялись. Потому-то три духовных лица из Ватикана и сидели у них на кухне.
И тогда народ начал наведываться к Анджеле. Каждый просил ее благословения и упрашивал за них помолиться. Поначалу Лэйси с женой пытались отваживать гостей, но дочь наказала родителям: пускай просители приходят. Она говорила так веско и убежденно, что они не посмели запрета ослушаться.
Поначалу те чудеса (если они таковыми и являлись) выглядели незначительными: у кого-то прошла боль, у кого-то выздоровел ребенок. А затем к Анджеле прибежала Ирен Келли и привела свою младшую сестренку Кэтлин. У Кэтлин диагностировали рак, из-за чего у девочки повылезали волосы, запали глаза, а еще от нее исходил ужасный запах (как у мяса, пролежавшего на солнцепеке). Анджела притронулась к Кэтлин, поместив ей на язык указательный палец, после чего сразу заявила, что ей нехорошо и она хочет отдохнуть. Она ушла спать, а среди ночи родители услышали, как их дочь мучается от приступа рвоты. Поспешив наверх, они застали ее лежащей на кафельном полу ванной, забрызганном желчью, кровью и гнилыми почернелыми ошметками, смердящими тленом.
