Вскоре от него останется оболочка, которая со временем истлеет – как сохлый трупик мухи, пойманной пауком.
Над головой послышался шорох. Найта пробрала дрожь. Он страшился, что, перехватив его мысль о пауке и мухе, громада комнаты начнет созидать этот образ, облекая его в реальность. Найт поднял взгляд к потолку. Ночник у двери зажегся ярче, посылая свет вширь и ввысь, покуда тот искорками не отразился во множестве темных глаз, которые, будто капельки обсидиана, проступили на голой штукатурке. Найт различил и движение – хлопотливое шевеление переплетающихся нагих форм, крепящихся к потолку толстыми усеченными конечностями. Сейчас, копошась как насекомые, они всем скопом спускались по стенам, не спуская обсидиановых глаз с Найта.
И это были младенцы – сотни их, каждый от роду не старше нескольких месяцев, живые и вместе с тем – нет. На их тельцах виднелись рябые пятнышки тлена. Найт молча наблюдал, как они стекаются со стен. Откуда-то сзади протянулась невидимая ручонка, и от ее прикосновения шею Найта ожгло, как от поцелуя рептилии. Нож выпал из его руки, а за ним, в попытке подобрать самурайскую сталь с пола, рухнул на колени и Найт.
В этот момент и начал действовать яд. Найт с выпученными глазами завалился на бок, неспособный ни двигаться, ни говорить, ни моргать. Детишки приближались, вкрадчиво трогая ему пальчиками рот, нос, глаза. Они исследовали его, пробовали на вкус, все больше и больше множась числом. Наконец, Найт затерялся под их телами.
Его смерть наступила под копошением существ, купающихся в непередаваемой новизне его тающей живой плоти.
Уход человека они сопровождали плачем.
* * *
Фелдер направился к двери гостиной и громко окликнул подельника. Не дождавшись ответа, он вышел в прихожую. Лестница к спальням была на месте, но теперь она уходила куда-то в темноту. А там, где недавно находилась входная дверь, теперь была сплошная стена, на которой висело длинное зеркало. Исчезла и кухня, а ее место тоже заняло зеркало, и Фелдер стоял, охваченный бесконечными отраженными версиями самого себя. Он оглянулся на бездыханную вдову, но и она тоже изменилась – или, с изумлением подумал он, стала как новенькая.
На ее лице не было не единой отметины побоев, а сама она, похоже, крепко спала. Иногда она шевелилась – поскрипывало кресло, легонько всхрапывал рот, – но при этом не просыпалась. Следы кулаков Найта не отпечатались на ней, как будто все это Фелдеру пригрезилось.
Лишь когда дверь впереди Фелдера начала закрываться, вдова приоткрыла глаза, но было неясно, увидела ли она Фелдера или он просто привиделся ей. А спустя мгновение вдова растворилась во мраке.
Фелдер услышал поворот ключа в скважине и одновременно с тем, как в зеркалах пропали все его отражения, стена перед ним заскрипела.
Он смотрел, как проявляется сеть трещин – с развилками, расхождениями, ростом, окончанием, – и вместе с высыханием чернил на штукатурке увидел хитросплетение прорисованных линий своей собственной жизни.
А когда закрылась одна дверь, то открылась другая. До Фелдера донесся скрежет подвальной двери и шаги. Кто-то спускался по лестнице. Фелдер не бранился, не дрался и не вопил. Он пошел вслед за звуком.
Найт был в подвале: сидел боком на стуле, голова откинута, пустые проломленные глазницы незряче уставлены в потолок. Стены подвала были опоясаны полками, а на них теснились колбы и склянки, ни единой пустой.
«Им это не понравится».
На верстаке покоился саквояж, а рядом поблескивал набор чистых хирургических инструментов. Бутылки и склянки содержали неизвестные растворы, порошки и готовые к использованию таблетки. Фелдер еще раз оглядел колбы и их содержимое, плавающее в спирту. О женщинах вроде доктора Лайелл он слышал. У них не было отбоя от просительниц. К ним приходили все. Незамужние девицы, пекущиеся о своей чести. Вдовы и солдатки, не могущие внятно объяснить вынашивание ребенка, когда муж лежит в могиле или воюет за тридевять земель. Матери, изношенные настолько, что разродиться для них младенцем значит погибнуть, – все они наведывались к доктору Лайелл или ей подобным, а те делали им то, за что не брались законопослушные медики. Фелдер никогда не задумывался над ценой, которую за это приходится платить, и тягостью, которую несчастные веригами таскают на душе.
Всех их доктор Лайелл помечала у себя на стене красными точками, обозначающими визиты к ней.
«Благодарю вас».
Конфлюэнтность. Бытие и небытие, разрывы ткани реальности в стенах меж вселенными.
«За то, что меня убили».
В подвале было зеркало. В нем Фелдер увидел свое отражение: этого Фелдера, этого момента, опутанного решениями и действиями, приведшими его в дом доктора Лайелл. Стены разошлись, оставив за собой лишь тени, а из них появились дети – одни не более чем новорожденные несмышленыши, другие же – старше и явно осмотрительней. Их гнев воспринимался как нечто хладное и колющее, потому как нет на свете гнева, сравнимого с детским. Фелдер ощущал его как множество хирургических крючков и скальпелей, кромсающих его плоть. Его отраженное воплощение начало кровоточить – должно быть, кровоточил и он сам, хотя ран на себе не заметил. Но чувствовал их где-то глубоко внутри.
Он медленно умирал – или же погибала та его версия, которая оказалась единственной из когда-либо ему известных. В логике своего умирания он понимал, что в иной вселенной – или во многих вселенных разом – продолжается нескончаемое истязание доктора Лайелл ее детьми, но здесь оно завершено, точно так же как неминуемо и милостиво оборвется и его мука. А пока жизнь покидала его, на запачканной стене неумолимо прорисовывалась его собственная чернильная линия, истаявшая затем в ничто.
Разорванный атлас – пять фрагментов
I. Страх и трепет королей
В стенах осточертевшего Tekenvande Eik
[25] Кувре дожидался корабля, который наконец-то доставит его в Англию. В этой захудалой гостинице он сидел уже несколько недель кряду и, признаться, начинал нервничать. Молва о грядущей мести католиков докатилась до ушей гугенотов, и Кувре полагал, что в Амстердаме ему будет небезопасно. Более-менее успокоиться он сможет, лишь отгородившись от континента Северным морем.
Жена, с ребенком от него, стараниями злодейки чумы ушла на тот свет. Траурная весть настигла Кувре почти одновременно с тем, как Генрих Наваррский
[26] снял свою осаду с Парижа и отступил под натиском превосходящих сил католиков-испанцев, возглавляемых герцогом Пармским.
Кувре бежал с остатками воинства Генриха и назад уже не оглядывался. Говорили, что осада Генриха унесла жизни чуть ли не четверти населения французской столицы. Католики, безусловно, готовились взять за это плату, но, разумеется, не с Генриха. Ходили слухи, что пройдоха-наваррец думает принять католичество и послал для этой цели в Рим переговорщиков. Хотя для Генриха ситуация осложнялась тем, что в тысяча пятьсот девяностом году – как раз незадолго до снятия осады – скончался папа Сикст V, а его преемник Урбан VII после своего избрания продержался на свете лишь двенадцать дней. Кончина Сикста, возможно, была Генриху на руку. Давайте рассудим: покойник Феличе Перетти был ярым противником Реформации и с легкой душой благословил заведомо обреченный план испанского короля Филиппа II о вторжении в Англию. Со смертью Урбана кардиналы избрали на папство Никколо Сфондратти, нареченного Григорием XIV, – человека немощного и внушаемого. Испанские кардиналы выдвинули его, дабы усилить свои позиции против Франции, одновременно сузив Генриху пространство для маневра. Что ж, если Наваррец нынче к Рождеству заделается католиком, то Кувре остается разве что податься в иудеи.
