Много всякой красоты.
И много чего ужасного. Порой пугающего.
* * *
А критика начинала Генералу досаждать. Это становилось заметно по его лицу и осанке. Она его пригибала, изнашивала. У всей травли, что против него развязалась, говорил он мне, существует название. И звучит оно как «ревизионизм» – попытка пересмотреть историю сообразно своим нуждам и целям, в угоду себе, обкорнав наследие и репутацию человека, распуская все на лоскутки сотнями жестоких ударов ножичками. Вот почему он решил изложить письменно то, что случилось на самом деле.
Вот что он сообщил, нависая надо мной, в то время как я занимался подрезкой глициний. За ними лучше ухаживать среди лета. Я знаю, есть люди, которые летом предпочитают не делать подрезки вовсе, но глицинии надо обихаживать именно в июле или начале августа. Вы задаете растениям горизонталь, укорачиваете боковые ростки – но не так сильно, как зимой, когда вам не нужно больше четырех бутонов с главного стебля. То же самое и со шпалерной яблоней, чтобы правильно сформировать плодовые почки. В конце лета подрезаются и орех, и виноградная лоза, потому что они текут соком, а видеть, как их срезы точатся слезами в феврале, лично мне невыносимо.
В общем, за садовой работой я и слушал Генерала. Жена у него тогда жила в Лондоне – и до осени ее возвращения не предвиделось. Пожалуй, женился он на ней зря. Не мне судить, но я всегда считал, что они не подходили друг другу с самого начала. Генерал, если говорить честно, особой мудростью не отличался. Он был посвящен в рыцари, но это-то еще ничего не значит. Люди в большинстве звали его сэр Уильям, но для меня он неизменно был и оставался Генералом, и думается мне, что в душе он предпочитал именоваться именно так, по званию. Возможно, именно в силу своей склонности он столь болезненно воспринимал пресловутый ревизионизм. В армию он попал через Оксфордское ополчение, получив звание второго лейтенанта
[41]. Ни Сандхерста
[42], ни тем более штабного колледжа
[43] он не оканчивал, а потому всегда чувствовал, что однокашники посматривают на него с легкой надменностью. В тысяча девятьсот пятнадцатом году ему дали рыцарство и в том же году произвели в генерал-лейтенанты. И вроде бы на этом его военные успехи завершились, поскольку после девятьсот пятнадцатого он запятнал руки солдатской кровью, впрочем, я не боец и не военный историк, чтобы судить. Официальная оценка битвы при Камбре
[44] оправдала всех командиров частей и соединений и постановила, что вина в неудачах и связанных с ними потерях лежала в основном на младшем командном составе и нижних чинах. Во всяком случае, так мне внушал Генерал, как и то, что за случившееся при Хайвуде ответственность несет генерал-майор Бартер. И вот теперь все эти «пролазы-щелкоперы» и «германские блюдолизы», по его словам, дружно пытаются подточить и без того хрупкий боевой дух послевоенной Англии тем, что своими подлыми вопросами пробуют поставить под сомнение компетентность военного руководства в минувшую войну. Перечеркнуть успехи на театре военных действий. С этим Генерал смириться не мог и не хотел.
В попытке внести ясность он приступил к написанию мемуаров. Сперва-то, конечно, придумал название – «Дьяволы в Лесах». Игра слов, пояснил Генерал – намек на битву при Делвилльском лесе
[45], преддверии той адской заварухи с танками в Хайвуде. Но дьяволами в тех лесах проявили себя и гунны-германцы. Генерал утверждал, что они дрались воистину как черти и сдержало их тогда в Делвилле только подкрепление из южноафриканцев. Потери были такие, что из каждой пятерки солдат уцелел лишь один – остальных попросту вышибло. Четырнадцатого июня тысяча девятьсот шестнадцатого года они начали сражение, имея в своем составе более трех тысяч солдат и офицеров, а спустя четыре дня в живых осталось около шести изможденных, израненных сотен. Затем был Хайвуд, и еще четыре с половиной тысячи убитых и раненых, и в этом обвинили его, Генерала, по крайней мере пытались. В итоге Генерал убедил фельдмаршала Хейга снять Бартера с командования, но липкая молва быстро набирала обороты. Всплыло даже ее физическое обличие – некто по фамилии Сотер, бывший солдат, ветеран Хайвуда. Он явился прямо в дом, потребовав встречи с Генералом. К счастью, Генерала на тот момент не оказалось дома, а Сотера дальше ворот не пустили. Об этом я позаботился лично. Сотер не грубил и не брыкался, но ясно дал понять, что недоволен тем, что будет сказано в предполагаемых мемуарах Генерала. Мне он заявил, что под Хайвудом у него полегли друзья – славные люди, которым бы еще жить да жить, если бы Генерал поступил должным образом. Я ответил ему, что слышать на данный счет ничего не желаю.
Я отправил его восвояси, хотя вынужден признаться, что мне этого парня было жаль. Сложно представить себе того, кто бы вернулся с той бойни в добром здравии, без умственных и физических повреждений.
Да и сам Генерал, как позже выяснилось, не вышел из тех боев невредимым.
И так уж получилось, что история с визитом Сотера лишь укрепила Генерала в решимости написать свою трактовку войны, дабы заткнуть глотки твердолобым упрямцам. В конце концов, он говорил, что делает это не для себя, а для Англии. Врагом тому было лишь сомнение – ну и люди вроде Сотера.
Вот тогда и начала появляться грязь.
* * *
Впервые я о ней прознал, когда Генерал громогласно заорал. Я стоял на стремянке, подрезая шпалерные яблони, о которых упоминал, когда услышал, что он зовет меня по имени. Я поспешил в дом и уже на подходе учуял тот запах – отвратный и очень специфический.
Грязь ведь бывает разная – одна пожиже, другая погуще. Но эта воняла так, будто в ней жили и гибли звери, истекая кровью и перед издыханием испражняясь. Она смердела, как двор скотобойни. Сама грязь была сероватая, и ее большущие раскисшие комья валялись на паркете и на лестнице, ведущей в спальни, а на комьях явственно виднелись следы башмаков. Генерал с побагровевшим лицом натужно вопил, что леди Джесси за такое из кого-то душу вытрясет. А потом он резко обернулся и набросился с обвинениями, что я вваливаюсь в покои без разрешения, не разуваюсь при входе и порчу чужое имущество. Мол, меня надо упечь в тюрьму, уволить ко всем чертям и всякое такое прочее. Чтобы Генерала как-то остудить, пришлось вступиться домоправительнице. Она сказала, что я вообще-то работал в саду, она лично за мной смотрела, а возле дома меня никогда и не видать. Я показал свои подметки, на которых и пыли-то не было. Лето выдалось сухое, и земля закаменела. Я только и мечтал, что о дождике.
