Эта работа, похоже, протекает втайне.
Но в углу за спиной анатома есть кто-то еще! Похоже, кто-то наблюдает за вскрытием. Несомненно, что это особа женского пола. Ее левая рука поднесена ко рту, а глаза расширены от горя и ужаса, но там еще и виднеется веревка. Женщина связана, хотя и не так крепко, как жертва анатома. И, вероятно, слово «жертва» является годным термином, ибо единственное заключение, которое напрашивается от увиденного, – что человек на столе жив и страдает под ножом.
И нет никакого трупа, снятого с висельицы. Это явно не вскрытие, а что-то гораздо хуже.
II
В данных обстоятельствах всегда важен вопрос атрибуции. Можно предположить, что он напоминает расследование совершения преступления. Убийца оставляет за собой недосказанность, и работа проницательного и кропотливого наблюдателя состоит в том, чтобы увязать сие свидетельство и потенциального преступника. Использование единственного источника света, направленного справа налево, типично для Миера. Налицо также характерная удлиненность лиц, напоминающих скорее замогильные призраки, чем людей, словно бы уже началось их странствие по загробной жизни. Контрастом смотрятся неловко переданные живописными средствами руки, исключение из которых составляют лишь пальцы анатома. Может статься, что их прописывали другие, поскольку и у Миера, естественно, было много учеников, которые завершали его полотна. Опять же, это может означать и намерение Миера привлечь дополнительное внимание к рукам анатома. Им присуща вкрадчивая грациозность ученого, и, вероятно, Миер намекает, что ножом владеет опытный мастер.
На полотне Миера это подлинный художник за работой.
III
Признаю, что непосредственно этого произведения я никогда не видел. У меня есть лишь умозрительный образ, основанный на знании подобных материй. Но почему сие должно нас заботить? Разве образ не есть первый шаг к овеществлению чего-либо? Его до́лжно предcтавить, визуализировать, и тогда, быть может, начнется и его истинное воплощение в нашу реальность. Великое искусство начинается с визуализации, и есть вероятность, что данное ви́денье расположено ближе к Богу, чем всё, когда-либо созданное кистью живописца. В человеческом исполнении всегда неизбежно будет присутствовать изъян. Художник способен достичь совершенства лишь в своем воображении.
IV
Есть подозрение, что полотна под названием «Анатомирование неизвестного человека» никогда не существовало.
V
Что за женщина изображена на картине? Отчего кто-то вынуждает ее смотреть, как человека раздирают на части, и слушать его вопли, когда нож неспешно полосует его плоть? Эскулапы и ученые подобных истязаний не производят.
VI
Итак, если мы не смотрим на хирурга за работой, то тогда, мы, вероятно, смотрим на убийцу в деле. На картине он выглядит старше остальных, хотя не настолько старым, чтобы его борода серебрилась сединой. Между тем женщина безусловно красива – пусть никто не держит сомнений на данный счет. Сентименталистом Миер не был и не изобразил бы ее иначе, чем она выглядела в действительности. Что касается жертвы, то она тоже ближе по возрасту к женщине, чем к хирургу. Это видно по лицу мужчины и по некогда юношеской гибкости его ныне изгубленного тела.
Кстати, внешне в нем есть что-то от испанца.
VII
Я допускаю, что Франса Миера могло и не существовать вовсе.
VIII
С этим знанием, кропотливо собранным из пристального изучения картины, попробуем построить канву повествования. Мужчина с ножом не является хирургом (хотя он, пожалуй, и желал бы им стать), однако он, конечно, преисполнен любопытства к строению человеческого организма, что привело его к близким наблюдениям за действиями анатомов. Ну а женщина? Скажем так: она его жена – прекрасная, но неверная и изменчивая в своих привязанностях. Она устала от стареющего мужа, разделяющего с ней супружеское ложе, и изголодалась по сочной и упругой плоти.
А мужчина на столе, получается, есть – или был – ее любовник. Что, если ревнивый муж догадался об измене? Возможно, страдалец – его подмастерье, которому он доверял. Вероятно, он любил юношу как сына, коим судьба – увы! – не одарила эту несчастливую пару. И вот, узнав всю подноготную, хозяин заманивает подмастерья в подвал, где тому уготован анатомический стол. Нет, погодите: сперва он опаивает его вином с сонным зельем, поскольку подмастерье моложе и сильнее его (ведь хозяин не уверен в своей способности совладать с соперником).
Когда подмастерье пробуждается от криков женщины, запертой вместе с ним в узилище, он уже не в силах пошевелиться. Их голоса сливаются в унисон, но стены здесь толсты, а подвал глубок. Никто их не слышит.
Между тем на них надвигается палач: свет лампы выхватывает острый блеск ножа, и начинается мрачная работа.
IX
Итак, такова наша версия этой истории, наш ответ на вопрос об атрибуции. Я, Николаус Дейман, сознаюсь в убийстве своего подмастерья Мантеньи. Я анатомировал его в подвале, медленно разделывая на части, подобно врачевателям старины, ищущим внутри подопытного некий неизвестный науке пятый гумор
[69] – черную зловредную субстанцию, подвигшую его на измену. Мою жену, мою любимую Юдифь, я заставил взирать на то, как я удаляю кожу с плоти, а плоть с костей. Когда ее любовник умер, я удушил ее веревкой, омывая мою неверную Юдифь слезами.
Я принимаю мудрость и справедливость вердикта суда. Моему имени надлежит быть вымаранным из всех титулов и хроник и никогда более не произноситься, а меня самого надо повесить в тайном месте, после чего, пока я еще дышу, передать анатомам и доставить в великий храм науки, где разделить на органы, покуда мое сердце бьется. Анатомировать меня следует медленно, дабы натура моего умирания сделала бы вклад в процесс человеческого познания и таким образом отчасти искупила бы мои преступления.
Прошу же я только об одном: пускай при этом разрешено будет присутствовать умеренно талантливому художнику. Пусть он изобразит весь процесс препарирования, чтобы наконец-то обрело жизнь полотно под названием «Анатомирование неизвестного человека». Ведь эту работу начал я. Я ее вообразил – и описал.
Я дал ему сюжет и эскиз – и волею своей воплотил его в реальность.
Ибо и я по-своему – тоже художник.
Непокой
Мир странным образом переменился. Даже отель выглядел по-другому, словно мебель в его отсутствие чуть-чуть сместилась. Стойка ресепшена придвинулась на фут или два, отчего вестибюль сделался визуально теснее. Переменился огонь в светильниках и лампах – теперь они светили или ярче обычного, или, наоборот, тускней. Было в этом что-то тревожное. Не такое, как прежде.
В общем, все изменилось.
