Они знали, что второе свидание будет последним, так как казнь назначили на следующий день. В полдень они отправились в тюрьму.
Но по какой-то причине возникла задержка. Им пришлось ждать в помещении, где они оказались в обществе пожилого тюремщика, который с задумчивым видом ел пирог и время от времени ковырял в зубах. У него была грязная седая борода, которую не стригли, потому что теперь в тюрьме не было брадобрея. Пенраддоки старались не смотреть на него.
Зато он на них смотрел. Они вызвали у него интерес. Он не любил роялистов, особенно таких, как Пенраддоки, – из джентри. Если папаше этих деток отрубят башку – тем лучше. Он оглядел их аристократическую одежду – кружева и атлас у девочек, а у младшего мальчика даже розетки на туфлях! – и лениво представил, как они будут выглядеть после того, как ему и его людям выпадет случай их попортить. Он так и видел разодранные платья, у мальчиков – по фонарю под глазом, а то и по два, а мамаша…
Мамаша о чем-то болтала. Она надеялась на помилование. Это была потеха. Пенраддока никто не помилует, даже он это знал. Но все равно внимательно слушал. Она рассчитывала, что с Кромвелем переговорит судья Лайл. Он слышал о Лайле, но никогда не видел. Слышал, что тот приближен к Кромвелю. Женщина написала его жене. Откровенно пустая надежда, но так иногда поступают жены приговоренных.
– Говоришь, Лайл, – вмешался он вдруг с улыбкой, желая застать ее врасплох. – Судья Лайл?
– Да, добрый человек, – живо повернулась к нему она. – От него что-нибудь слышно, вы не знаете?
Он помолчал, смакуя мгновение.
– Смертный приговор твоему мужу составлен Лайлом. Собственноручно. Он был у Кромвеля, когда тот его подписывал.
Результат был восхитительным. Надзиратель увидел крайнее смятение на ее лице. Казалось, она сейчас рухнет и иссохнет у него на глазах. Он в жизни не видел подобного. Было еще лучше от того факта, что он и понятия не имел, находился ли судья Лайл хотя бы в сотне миль от Кромвеля и приговора.
– Это любому известно, – добавил он для пущего эффекта.
– Но я же еще раз написала его жене! – простонала несчастная миссис Пенраддок.
– Сказывают, она-то как раз особенно упрашивала казнить беднягу-полковника, – продолжил тюремщик обыденным тоном.
Его мнимая жалость к ее прóклятому мужу придала сказанному правдоподобия. Женщина едва не лишилась чувств. Старший мальчик по виду созрел для убийства. И тюремщик как раз размышлял, что бы еще сочинить в издевку над этими несчастными, когда один из стражников подал знак, что узник готов.
– Пора повидаться с полковником, – объявил он.
Так Пенраддоки избавились от его присутствия. Не искушенным во зле, им не пришло в голову, что все слова тюремщика были ложью.
Полковник Пенраддок сделал все, что мог, готовясь к последнему свиданию с детьми. Они увидели его умытым, выбритым и в хорошем расположении духа. Он спокойно и бодро поговорил с каждым и наказал им сохранять ради него мужество.
– Помните, – сказал он, – что, какие бы вам ни выпали трудности, они ничтожны по сравнению с муками нашего Господа. И если вас поносят люди, то это ничто, когда Он взирает на вас и любит любовью большей, чем они могут представить.
Жену он утешил нежными словами и взял с нее слово, что она увезет детей из Эксетера рано утром, едва займется заря.
– Как только забрезжит рассвет, умоляю. Когда утро будет в разгаре, вы должны уже быть далеко от города. И не останавливайтесь до Чарда.
Это было примерно в двадцати пяти милях, на расстоянии целого дня пути.
Миссис Пенраддок кивнула и что-то пробормотала, но была как бы в оцепенении. Что до Томаса, то он смог только опустить голову, чтобы скрыть слезы, когда отец обнял его и велел быть мужественным. Мальчик толком не успел понять, что происходит, а дверь камеры уже отворилась, и их вывели. Он попытался оглянуться на отца, но двери быстро захлопнулись.
Жизненные силы миссис Пенраддок восстановились лишь к десяти часам вечера. Младшие дети спали в их общем большом гостиничном номере, но Томас проснулся, когда мать вдруг села с выражением ужаса на бледном лице и вскричала:
– Я не простилась с ним! – Она принялась искать на столе перо и бумагу. – Я знаю, это где-то здесь, – убитым голосом причитала она, а потом с жаром добавила: – Я должна написать письмо!
Томас нашел письменные принадлежности и бумагу и дальше смотрел, как она пишет. Трудно было понять, как быть с матерью. Исполненная воли, сосредоточившись, она могла изъясняться с достоинством, а затем ей неожиданно приходила в голову какая-нибудь незначительная или глуповатая мысль, которая полностью сбивала ее с курса. Так было и с письмом. Оно начиналось замечательно:
Наше печальное расставание не позволяет мне забыть о тебе, с тех пор я почти не думаю о себе – только о тебе. Те милые объятия, которые я все еще чувствую и никогда не изгладятся из памяти… околдовали мою душу до такого благоговения перед воспоминанием о тебе…
Но через несколько строк вдруг примешивались воспоминания о людях шерифа:
Слишком поздно рассказывать, что я сделала для тебя, как меня выставили за дверь, поскольку я пришла молить о милосердии…
И дальше, без всякого перехода, вновь появлялось любовное и страстное заключение:
Итак, прощай десять тысяч раз, мой дорогой и ненаглядный! Твои дети молят тебя о благословении и исполняют перед тобой свой долг.
Она закончила в одиннадцать вечера, но грум, получив щедрую плату, согласился доставить письмо в тюрьму и вернулся вскоре после полуночи с коротким любовным ответом, написанным рукой полковника.
Однако Томас не заснул до раннего утра. Такого бы никогда не случилось, будь миссис Пенраддок начеку. Она старалась. К восьми часам того пасмурного утра экипаж уже около часа прождал их у ворот гостиницы.
Она хотела уехать. Она не только намеревалась подчиниться мужу, но и стремилась замкнуться, покинуть место событий – и, разумеется, увезти детей подальше от страшного действа, от утраты, о которой ей было невыносимо думать. Задержка была нечаянной. Сперва потерялось одно, потом другое, потом самая младшая дочка заявила, что ее тошнит. К девяти утра миссис Пенраддок, находившаяся в состоянии сильного нервного возбуждения, обнаружила потерю кошеля и разругалась с хозяином гостиницы, который решил, что ему не заплатят. Не подумав, она пригрозила, что если он не придержит язык, то уж она постарается довести это до сведения мужа. Хозяин гостиницы наградил ее странным взглядом, и миссис Пенраддок с ужасной, холодной ясностью осознала: Боже, через несколько минут у нее вовсе не станет мужа, а после, возможно, и денег, чтобы вообще платить за какие-нибудь гостиницы, а потому едва не ударилась в слезы. Спасибо врожденной выдержке, которая помогла ей взять себя в руки, чтобы сообразить, где находится кошель. Именно там она и нашла его. И вот наконец, когда с ближайшей колокольни пробило десять, она собрала детей, в спешке погрузила их в экипаж и кликнула Томаса.
