К дубу возвращались цвета во всем многообразии. Весенними плодами плюща с удовольствием питались дрозды, но в нижней части его листья зимой подъели, сколько могли дотянуться, олени, оставив свободное место для лишайника. На дубах его вырастает больше, чем на других деревьях. Некоторые лишайники уже пожелтели, но, поскольку они содержат водоросли с зеленым хлорофиллом, другие тянулись серо-зелеными бородами. Самыми яркими были крупные пушистые лишайники, росшие вширь от ствола и известные как «дубовые легкие».
Не успевали раскрыться дубовые почки, как из лесов прилетал зеленый дятел, сверкавший зеленым, золотым и красным оперением. Отыскав где повыше на мертвой ветви полость, он принимался сооружать в ней гнездо. В ветвях заводили трели сероголовые зяблики с красными грудками. К апрелю молодые листья распускались везде. Начинали возвращаться перелетные птицы из теплых краев. В лесах куковала кукушка. Повсюду слал вверх свои твердые стебли орляк, расправлявший туго свернутые папоротниковые листья; утесник блистал желтым цветом, а кусты боярышника густо покрывались белыми цветами. Дубовым лесам недоставало только одного. Хотя на редколесье Нью-Форест дополняется красками лесного щавеля, желтого курослепа, примулы и собачьей фиалки, здесь нет ковров, образованных колокольчиками, – олени и скот тут же съедают их.
И вот сейчас, когда распустились листья, для дуба настало время приступить к великому распространению семян. Расцветая весной, каждый могучий дуб производит семена и женские, и мужские. Мужская пыльца, разносимая ветром, имеет нитевидную форму и свисает, как золотые сережки с крохотными цветками. Весна продолжается, и дуб густо покрывается ими, словно отращивает золотое руно.
Цветки женские – как раз из них после опыления разовьются желуди – заметны меньше. Если их как следует рассмотреть, то в маленьких раскрывшихся почках можно обнаружить три крохотных красных стерженька, которые собирают сдуваемую пыльцу.
Таким образом, к концу апреля зеленый дуб с бородой из золотистых сережек, похожий на почтенного старца из древних мифов, где боги играли с людьми в дубравах, был готов разнести семена. Пыльца могла переноситься сквозь густые лесные кроны на огромные расстояния, встречаясь и смешиваясь по пути с пыльцой многих других деревьев. Поэтому было бы трудно сказать, который дуб приходился отцом тому или иному желудю, так как женские почки каждого могли опылиться от дюжины других дубов и на одной и той же ветви какой-нибудь желудь мог быть сыном одного дуба, а соседний – другого. Поэтому дуб оплодотворялся сообща, быть может, сотней собратьев и сестер, а также детей, которые составляли его древнее сообщество.
На майский праздник в Минстеде установили шест. Священник, мудро дозволявший такие безобидные языческие обряды, организовал на лугу скромный пир. Пришли и жители Брука.
Дети премило плясали вокруг шеста; была и кое-какая выпивка, а вечером, когда все закончилось, Ник Прайд вызвался проводить Джейн Фурзи домой.
Они поднялись на возвышенность над Минстедом и с праздной ленцой направились по тропе, ведущей мимо дуба Руфуса.
Недавно выдалось несколько дождливых дней. Хотя со странной встречи в Берли прошла почти неделя, Джейн так и не выбрала подходящего дня, чтобы вернуть Паклу покрывало. Но сегодня светило солнце, на небе почти ни облачка, и вечер оставался волшебно теплым. Довольная, она шла рядом с Ником.
Нику показалось, что совершенно естественно задержаться у дуба Руфуса и поцеловаться.
Так долго он еще ни разу не целовался. Минуты текли, его губы и язык изучали ее, и время словно замерло в похожем на утробу пространстве под раскидистым деревом. Бирюзовое небо в конце опушки приобретало оранжевый оттенок. Где-то сзади, в лесу, послышался быстрый шорох – между деревьями осторожно пробирался олень. Ник крепко обнимал Джейн, пытаясь прижать ее еще крепче. Его возбуждение медленно нарастало, и он хотел обладать ею полностью. Время пришло.
– Сейчас, – пробормотал он.
Они были помолвлены. Они поженятся. Запретов не стало. Вся природа говорила его телу, что момент настал.
– Сейчас, – повторил он.
Джейн отстранилась:
– Нет. Не сейчас.
Он подался вперед и снова заключил ее в объятия:
– Джейн… Сейчас.
– Нет. – Она оттолкнула его деликатно, но твердо и помотала головой. – Я не могу сейчас.
Он дрожал от страсти:
– Джейн…
Но она отвернулась и уставилась на лужайку. Ник стоял, дыша прерывисто. На миг ему пришло в голову немедленно взять ее силой. Но он знал, что ничего не выйдет. Неужели она и впрямь настроена так решительно, что не отдастся ему до свадьбы? Или, быть может, она лишь намекала на свое ежемесячное проклятие? Он не знал.
– Как хочешь, – вздохнул он и, ласково приобняв ее, повел к дому.
На обратном пути Джейн говорила мало. Поистине, только так она могла утаить свои чувства. Ну как ей открыть Нику, что действительно у нее на уме? Как признать, что отказ вызван совершенно другой причиной? Она сама не понимала этого. Она знала лишь то, что этим теплым майским днем между ними что-то произошло: когда она почувствовала его хватку, его прижавшееся к ней тело, между ними вдруг возник незримый барьер, хотя она не желала этого, а потому не смогла позволить ему обладать ею. Было ли дело в страхе, ведь она была девственницей? Или в панике при мысли утратить свободу? Она не знала. Это было загадочно, тревожно. Он был мужчиной, предназначенным ей в мужья, а она вдруг не захотела его. Что это значило?
В трех милях от них, когда Ник и Джейн уходили от майского шеста, Клемент Альбион занимался столь необходимой для людей подготовкой. Он уверял себя, что его совесть чиста. Он даже вслух приговаривал:
– Я сделал все, что мог. Бог свидетель.
Собранные и подготовленные им отряды были вымуштрованы настолько, насколько это вообще было возможно для них. Наготове были и маяки. Несмотря на жуткую славу шпионов совета, никто не знал точно ни как, ни когда начнется великое испанское вторжение, но люди вроде Горджеса, хоть сколько-то претендовавшие на информированность, клялись, что оно состоится, и скоро. Мог ли он, следовательно, в чем-то себя упрекнуть? Если завтра его призовет совет и спросит, верный ли он слуга королевы, сумеет ли он взглянуть в глаза Сесила и бесстрашно заявить, что это так и есть?
– Моя совесть чиста. – Никто не услышал, и он попробовал снова: – У ее величества нет повода жаловаться на меня. Я не обманул ее ни в чем. Ни в чем.
То есть почти ни в чем.
Должность лесничего была доходна. За охрану деревьев в лесу ее величества он получал жалованье и важные привилегии. Кора, например, со срубленных или павших дубов принадлежала ему, и он возами отправлял ее в Фордингбридж, в дубильни, где ему щедро платили за ценное сырье для выделки кожи. Еще были участки под аренду, за которыми он присматривал.
Подрост, находившийся перед ним, представлял собой хорошо обустроенный тридцатиакровый участок возле дороги, тянувшейся из Линдхерста на запад. Участок был огорожен земляным валом и прочной изгородью. Обязанностью лесничего было оставить этот подрост в статусе обычной тридцатиоднолетней аренды, и он это сделал. Точнее, позволил это себе. По условиям аренды он имел право продавать подлесок, состоявший преимущественно из орешника и боярышника, но в то же время был обязан беречь более ценную древесину, сохраняя как минимум по двенадцать нетронутых образцов, как называли молодые строевые деревья, на акр. Таким образом, на подростах Альбиона должно было быть не меньше трехсот шестидесяти строевых образцов, и в начале аренды так и было. Но сто пятьдесят каким-то образом испарились, и осталось двести десять. Прибыль от этих продаж явилась хорошей прибавкой к его доходам.
