Джейн аккуратно расправила покрывало и, убедившись, что все в порядке, отступила полюбоваться делом своих рук. Здесь Пакл лежал со своей женой. «Любую женщину осчастливит, – припомнились слова странной женщины. – Улегшись в дубовую кровать с Джоном Паклом, ты не захочешь другой». Джейн оглядела комнату. На сундуке, где в ее первый приход устроилась кошка, лежала льняная рубаха Пакла. Оглянувшись, чтобы удостовериться, что никто не смотрит, она подошла и взяла ее. Подумала, что он заносил ее, но не сильно. Она лишь слегка пахла пóтом, больше – дымом. Приятный запах. Солоноватый. Джейн осторожно положила рубаху на место.
Затем еще раз посмотрела на кровать. Как странно: та будто ответила ей взглядом, словно они с Паклом были единым целым. Джейн осознала, что так оно в каком-то смысле и было, если учесть, сколько себя он вложил в резьбу. Пакл превратился в дуб, подумала она с улыбкой и мысленно прыснула. Если вся эта резьба, вся эта поразительная сила и богатство пребывали в душе и теле мужчины, то добрые слова его жены не могли удивлять. Но почему они были адресованы ей? Возможно, она говорила их всем подряд. А возможно, и нет.
Джейн повернулась и, бросив последний взгляд на балдахин, спустилась по лестнице и вышла из дома на яркий свет. На самом пороге она услышала восторженный крик малыша и, моргнув на внезапном свету, уставилась на фигуру, уже подхватившую мальчугана на руки.
Пакл был черен, как дубовое лицо на его ложе. Он повернулся, заметил Джейн и пристально посмотрел на нее. Джейн невольно содрогнулась. Она, конечно, догадалась: Пакл покрыт сажей, так как работал у одной из своих угольных печей. Но он был настолько похож на странное, чуть ли не дьявольское лицо с кровати, что Джейн не удалось с собой совладать.
– Воды принеси, – бросил он девочке, которая мигом вернулась с деревянной кадкой.
Нагнувшись, Пакл быстро плеснул водой на голову и лицо, затем вымыл руки. Потом снова выпрямился, теперь уже чистый, хотя вода стекала с головы, и рассмеялся.
– Теперь узнали? – спросил он у Джейн, которая кивнула и тоже рассмеялась. – С Томом познакомились?
– Мы поиграли в мяч, – улыбнулась она.
– Задержитесь ненадолго? – бодро поинтересовался он.
– Нет. Нет, мне нужно идти… – начала она и с удивлением обнаружила, что хочет остаться. – Я должна идти, – повторила она, чувствуя в душе разлад.
– А-а, – произнес он, подошел к ней и взял ее за локоть; Джейн вдруг почувствовала силу его мощной руки. – Вы нравитесь детям, – негромко заметил он.
– Надо же. Откуда вы знаете?
– Уже знаю, – улыбнулся он. – Я рад, что вы пришли.
Джейн кивнула, не зная, что и сказать. Казалось, стоило ему прикоснуться к ней – и они разделили нечто общее. Она ощутила исходящий от него силовой поток, а ее колени обмякли.
– Мне нужно идти, – сказала она запинаясь.
Пакл все еще держал Джейн за руку, и девушке не хотелось, чтобы он ее отпустил.
– Ну же, присядьте. – Пакл указал на лавочку у двери.
И вот она уселась с ним на солнышке, и говорила, и играла с детьми битый час, пока наконец не ушла.
– Обязательно приходите еще, ради детей, – пригласил он.
И она пообещала, что как сможет – придет.
К июлю Альбион выезжал в Нью-Форест с целью просто побыть в одиночестве. Последние два месяца выдались непростыми.
Возможно, его жена лучше всех подытожила ситуацию. «Не вижу, Клемент, что изменит для нас вторжение испанцев, – заявила она в конце мая. – Этот дом уже захвачен».
Мать и ее оккупационные войска обнаруживались повсюду. Казалось, что в кухне постоянно толпится не меньше трех ее слуг. За две недели ее грум соблазнил молодую служанку его жены. За трапезами, во время утренних, дневных и вечерних молитв тягостное материнское присутствие как будто заполняло весь дом.
Зачем она здесь? У Альбиона не было сомнений. Она намеревалась увериться в том, что он выполнит свои обязательства, когда прибудет Армада.
Жена промучилась три недели. Она отлично понимала, что его мать оставит крупное наследство, и была хорошей невесткой, но в первую очередь сама была матерью, желающей спокойной жизни для своей семьи. Альбион не посмел сообщить жене о безумном предложении матерью его услуг испанскому королю и умолял мать тоже помалкивать, боясь перепугать супругу. Его жена смиренно выполняла свои домашние обязанности, но наконец терпение лопнуло даже у нее. «Эта оккупация чересчур затянулась, – сказала она ему. – Мой дом мне больше не принадлежит. Пусть у твоей матери хоть десять наследств – мне все равно. Мы обойдемся. Они должны уехать».
С немалым страхом он отправился к матери изложить суть проблемы. Ее реакция удивила его.
– Конечно, Клемент. Она совершенно права. Твое хозяйство невелико. Мои бедные слуги спали в хлеву. Предоставь все мне.
И следующим же утром, к его удивлению, весь кортеж – набитые доверху фургоны и все слуги – был готов к отбытию. Он и его семья стояли и потрясенно смотрели, как отдается команда сниматься с места. Озадачивало только одно.
– А вам, матушка, не пора ли сесть в экипаж? – спросил Альбион. – Он вот-вот тронется.
– Мне? – изумилась мать. – Мне, Клемент? Я не поеду. – Она вскинула руку и помахала покатившим мимо фургонам. – Не беспокойся, Клемент. – Она послала ему лучистую улыбку. – Я буду вести себя тихо, как мышка.
И с этого дня она заперлась в своей комнате, ограничившись всего несколькими сундуками с одеждой и молитвенником. «Как правоверная монахиня», – выразилась она. То есть она находилась там, когда не сидела в гостиной, не наставляла детей в молитвах, не давала слугам мелкие поручения и не указывала его жене поменьше прожаривать ростбиф. За обедом она ежедневно замечала: «Видите, я живу сущей отшельницей. Вам, видно, и неведомо, где я нахожусь».
Если для жены ее постоянное присутствие являлось помехой, то самого Альбиона оно с каждым днем все больше тревожило. Ее беседы с ним не оставляли места сомнениям: испанцы восторжествуют. «Я давно написала твоей сестре о силе ополченцев, – заявила она. – Испанские войска разгромят их без всякого труда. Что касается наших кораблей, то они все прогнили». Первое утверждение было правдой, второе – ложью. Но она уже приняла решение и не собиралась его менять.
Загвоздка была вот в чем: как быть с подозрениями, которые навлечет на него ее присутствие в доме? Он счел, что лучшая защита – нападение.
– Мать совершенно выжила из ума, – сообщил он паре джентльменов, насчет которых знал, что те не будут молчать.
Когда совет интернировал многих католиков на случай опасных действий с их стороны, он с кривой миной заметил Горджесу:
– Я лично интернировал родную мать. Теперь я ее тюремщик.
Когда Горджес напомнил ему, что содержал под стражей королеву Шотландии Марию, Альбион парировал:
