Тем временем амбал в кожанке говорил мне что-то убаюкивающее и мелодичное. Французский – это такой шансон, просто песня, тумбаланеже.
«Он только что послал тебя в жопу», – перевел Сиротский.
Я стоял с улыбкой до ушей, не в силах отвести взгляд от актрисы на «Феррари», готовый умереть за любовь в любую секунду.
«А сейчас он собирается тебя бить», – услужливо подсказал Сиротский.
В этот момент девушка повернулась к спутнику в кожанке и бросила ему короткую фразу на французском.
Кости моего опорно-двигательного аппарата начали складываться, как домино. Это был мегашансон, симфония, двойной тумбаланеже со льдом.
Сиротский, поначалу решив, что красавица зачитывает мне смертный приговор, мгновенно перевел.
«Не трогай его, – сказала девушка амбалу, – не видишь, что ли, он и так карлик».
В свои четырнадцать я был низкорослым подростком с очень серьезным лицом, которое меня катастрофически старило.
Красотка взяла амбала под ручку, и они затерялись в праздничной толпе.
«Прямо Горбун из Нотр-Дама, твою мать», – разочарованно резюмировал начитанный Сиротский.
49. Так я увидел Париж
«Черный лебедь» Талеба, эти единичные события с грандиозными последствиями применимы и к личной человеческой истории.
Для меня таким черным лебедем стала та поездка во Францию в 1989 году, на празднование двухсотлетия Французской революции.
Мне кажется, я до сих пор подпрыгиваю от афтершоков того землетрясения, которое случилось тогда со мной в Париже.
«После возвращения оттуда вы стали другим» – в точности про меня.
Одним из главным моих потрясений стала еда. Это был еще СССР, хоть и на излете. Я уезжал от докторской колбасы, той, которую не рискнул бы съесть ни один уважающий себя советский доктор.
Два раза я становился жертвой французской кухни.
Во-первых, йогурты. У нас тогда их не существовало в природе, если не считать йогуртом прабабушку йогуртов – ряженку. Мы жили на базе французской спортшколы, и на завтраках в столовой сервировался отдельный стол с одними йогуртами. Их там был ровно миллион. С разными вкусами, всех цветов радуги. В баночках невиданных по красоте форм.
В первый же день я слопал баночек двадцать. Или пятьдесят. Или даже сто, я не помню. Одним словом, мое знакомство с йогуртами измерялось цистернами. Весь оставшийся день я провел в сортире. (Это ведь тоже французское слово?) Остальные уехали без меня на экскурсию – так я не увидел Лувр.
Во-вторых, багеты с ветчиной. Просто отдельно взятый багет уже был песней, а багет с ветчиной – так вообще целой симфонией. Ради багета каждый из нас, без сомнения, предал бы родину. С багетами мы впервые познакомились на экскурсии в Версале. Мы ждали нашей очереди идти во дворец, расположившись на лужайке на пикник. Бедные затюканные советские подростки беспокойно оглядывались вокруг в поисках полиции – газоны же все-таки. Нам потребовалось несколько дней, чтобы привыкнуть к тому, что во Франции нечто отгораживается не от людей, а для людей.
Так вот, на этом пикнике нам всем раздали по длинному ароматному багету с ветчиной. Мне длинный ароматный багет с ветчиной раздали ровно четыре раза. Когда пришла пора идти во дворец, я физически не смог встать с лужайки. Пока группа ходила по залам, я лежал и переваривал – так я не увидел Версаль.
Потом, через много лет, у меня каждый раз начинало крутить живот, когда группа «Белый орел» пела про хруст французской булки.
В конце концов, наша русская руководительница группы, педагог со стажем, решительно взялась за меня. С того дня, после Версаля, она ставила меня в конец любой продовольственной очереди. А также часто кричала громовым голосом поверх столов с невиданными яствами:
«Батлука, Батлука отгоните!»
Так я увидел Париж.
50. С лейкой и блокнотом
В жизни каждому человеку даруются мгновения восхитительного беспримесного абсурда.
В детстве я мечтал стать космонавтом и полететь к Марсу. Но судьба придумала вариант покруче и в 1989 году отправила меня в Париж. Вся эта поездка, от начала до конца, стала для меня вкраплением Босха в картину Саврасова «Грачи прилетели». Подобной концентрации чуда и абсурда в моей биографии больше не встречалось.
Нашу группу во главе с женщиной-методистом (это специалист из Дома пионеров, в чьи функции входило методично выносить нам мозг) и переводчицей пригласили в квартиру простых французских работяг в многоэтажке, похожей на наши советские. В рамках какого-то дружеского обмена и всякой подобной мифологии. Французские работяги, как им и полагается, угощали всех шампанским. Методист тихонько обошла всю группу и властным шепотом потребовала «пригубить и отставить». Не помню, как остальные, но я вылакал все, что смог, подходя к подносу не по одному разу и отбирая бокалы у более пионеристых пионеров. Я тогда был тот еще кудрявый русоволосый мятежник. Все свои страхи я отрастил значительно позже.
Со мной несколько раз заговаривал кто-то из французов. Мы вели непринужденный диалог. Они задавали вопросы, а я на хорошем французском отвечал «о шан зелизе» (пунктуация первоисточника сохранена). Мой французский был хорошим, но коротким: я знал только эти два слова из песни Джо Дассена про Елисейские Поля, которую мы мужественно разучивали целый месяц перед поездкой всей группой.
Так что поначалу вроде бы никто и не заметил, что я был мертвецки пьян. В свои четырнадцать лет. В Париже. Гусарское начало жизненного пути. Но затем мы шумной ватагой высыпали на улицу. Советская детвора оживленно щебетала с гостеприимными французами. Мне показалось, что кто-то из наших запел «о шан зелизе». Не зря же учили, правильно. Я уже не участвовал во всеобщей вакханалии дружбы народов и незаметно присел в сторонке с блокнотом и ручкой. Тут надо заметить, что лично меня в эту делегацию включили как репортера (во Дворце пионеров я занимался в кружке юного журналиста). Включили с условием, что я буду ежедневно писать очерки о нашей поездке для последующей публикации в рупоре школьного движения «Пионерия Вологодчины» или как там этот таблоид в то время назывался.
Как потомственный крепостной крестьянин, я здраво рассудил, что пора отрабатывать господское шампанское, пока не вытолкали взашей. И принялся строчить. Буквы задорно прыгали по бумаге и вроде даже соскакивали за края блокнота. Не факт, что они в итоге складывались в какие-то слова, но было негрустно. Недоразвитый мозг подростка, пораженный алкоголем, это как минимум забавно.
Вдруг в какой-то момент вокруг меня стали собираться люди. Другие пионеры, французы, методист с переводчицей. Они все хором оживленно призывали меня прекратить писать и пытались поднять. Я протестовал, восклицая, что мне вовсе не трудно и это мое задание от партии и правительства (так мне описывали перед поездкой во Дворце пионеров мою миссию, я просто повторил). Окружающие настаивали. Я искренне не понимал, почему мне мешают. Пока не огляделся.
