У «Зодиака» в моей жизни проложен регулярный маршрут – из любого настоящего в 1990 год.
Я очень четко, шизофренически точно, как Нео в «Матрице», вижу себя со стороны, застывшего в коридоре родительской квартиры.
Мне пятнадцать, на часах два ночи. Я только что услышал звонок в дверь. Родители на даче.
По драматургии, у меня как раз должен был наступить испуг. Но испуг не наступил.
Потому что гораздо раньше испуга, часа на три раньше, у меня наступило алкогольное опьянение.
Если сдать на машине времени по этой сцене немного назад, а точнее, еще вперед в прошлое, то мы увидим следующее: стол, заваленный разным, в основном бьющимся; одно юное мужское тело, лежащее на диване; два юных мужских тела, сидящих за партией в шахматы, но, по сути, тоже вертикально лежащих; наконец, меня самого, обмякшего в кресле рядом с огромной трехполосной колонкой.
Это – бесславный финал того, что предполагалось веселым мальчишником. Мы тогда все свои вечеринки называли мальчишниками, и в этом было определенное лукавство, потому что про девочек мы тогда еще не слышали. Точнее, мы-то про них слышали, вот только они про нас слышать не хотели.
В начале вечеринки юных мужских тел было больше, но в те годы, во время веселых мальчишников, люди умели исчезать бесследно, просачиваясь сквозь стены и уходя через канализацию по-английски.
Я обмяк в кресле возле огромной трехполосной колонки, которую мой папа, радиоинженер, переделал из авиационного двигателя, не просто так. Это была медитация по-советски. В тот момент из динамиков, на максимуме известных науке децибел, доносился «Зодиак». Причем не на стандартных 33 оборотах (это была пластинка), а на ускоренных 78. Так мы, неуемные во всем, в те годы слушали электронную музыку для пущего эффекта. «Зодиак» на 78 оборотах – как хор гномиков, надышавшихся гелием. Психоделия в кубе.
Громкость была такая, что цветы в окнах дома напротив выпрыгивали из горшков.
Знаю: отвратительно, и с высоты прожитых лет себя образца 1990 года решительно осуждаю.
Звонок в дверь в два часа ночи заставил меня вернуться с межгалактической орбиты (кто слушал «Зодиак», поймет) и проследовать в коридор, где меня обычно и догоняет машина времени из будущего.
Теперь предлагаю снять меня с паузы и посмотреть, что же будет дальше.
В ту минуту я не сомневался, что это коварные родители все-таки решили вернуться с дачи пораньше (пораньше в два часа ночи) с внезапной проверкой.
На всякий случай я поинтересовался через дверь, кто там.
«Сержант Иванов! Младший сержант Петров!» – представились родители.
Я открыл.
Предо мной стояли два милиционера. Как ни странно.
«Очень громко музыку слушаете», – сказал один, предположительно, сержант Иванов.
«Взрослые дома есть?» – спросил второй, предположительно, младший сержант Петров.
«Да», – ответил я, имея в виду двух своих ровесников за шахматной доской, которые были старше меня – один на месяц, другой на три.
«Можно, мы посмотрим?» – спросил сержант Иванов.
«Можно», – ответил я голосом Чебурашки. Я страшно боялся милиции. Причем без повода: я не находился в розыске и, вообще, слыл примерным пионером. Это один из моих самых древних и немотивированных страхов.
Милиционеры прошли внутрь.
«А что это за писк был, как будто мышей душили?» – спросил младший сержант Петров.
«Это группа такая, „Зодиак“», – ответил я.
«Надо же, – прокомментировал сержант Иванов, – никогда не понимал этой современной музыки».
Увидев моих гостей за шахматами, милиционеры опешили.
Некоторое время они оба молча разглядывали комнату. Взгляд сержанта Иванова абсолютно недвусмысленно остановился на батарее пустых бутылок на столе.
«Ыуаыои», – объяснил я.
«Понятно», – понял сержант Иванов.
Вдруг в гулкой постзодиакальной тишине один из моих гостей за шахматной доской негнущейся непослушной рукой переставил фигуру.
«Я, конечно, не Каспаров, – заметил младший сержант Петров, – но, по-моему, конь ходит буквой Г, а не буквой Ж».
Сходивший буквой Ж поднял на младшего сержанта Петрова булькающие невидящие глаза.
«Ладно, уходим», – подытожил сержант Иванов, обращаясь к младшему сержанту Петрову.
И, покидая комнату, произнес, обращаясь к играющим:
«Вы только это, на шахматы больше не налегайте».
Музыку мы, конечно, в тот вечер, точнее ту ночь, уже не включали.
После ухода милиции я сидел в кресле перед гигантской колонкой, оглушительно молчавшей всеми тремя динамиками, и слышал, как на шахматной доске за моей спиной буквой Ж ходит странный конь.
Тогда я подумал, какие хорошие милиционеры, не наказали нас, не отшлепали, ни разу не расстреляли и даже не забрали в отделение.
А наутро выяснилось, что нас не забрали, потому что в милицейском газике не осталось места.
Газик был битком набит такими же, как мы, юными меломанами из соседних домов.
Мой адрес стал для милиционеров четвертым по счету в ту ударную летнюю московскую ночь.
68. Меломан
Еще в моем детстве, с того самого момента, как во мне проявилась метафизическая неуклюжесть, матушка задумала меня женить. Она руководствовалась логикой Велюрова из «Покровских ворот»: «Люди эмоционального склада нуждаются в некотором руководстве». То, как маман пыталась избавиться от непрофильного актива, умиляло. Проще было просто выставить меня за дверь, пенделем под зад во взрослую жизнь.
С тех пор она подкладывала мне в коляску разных девиц, подсовывала мне их в песочницу, подталкивала меня к ним на детских утренниках, так что я спотыкался и картинно падал в ноги нимфеткам челом долу, наконец, плела козни династических браков в моем отрочестве.
Последнее получалось особенно топорно.
Однажды мы с матушкой гостили у ее старых друзей. Мне на тот момент уже исполнилось пятнадцать, поэтому просто подсунуть мне суженую в коляску, как раньше, не представлялось возможным. Матушке приходилось действовать витиевато. То есть с бегемотьей грацией Маргариты Павловны из тех же «Покровских ворот».
В гостях у маминых друзей также оказалась их племянница, на год старше меня. Случайно оказалась или была намеренно подброшена – неизвестно.
Хозяйка дома обмолвилась за общим столом, что племянница учится в гимназии.
«А Олежка учится в лицее», – сказала матушка, удачно попав в контекст. Удачно – по ее мнению, конечно.
Вот этот вот «Олежка» был особенно прекрасен: мне сразу захотелось поправить себе соску во рту.
«Гимназистка и лицеист!» – добавила матушка, если кто-то за столом вдруг еще чего не понял.
