Мы не требуем от читателя отказаться от любых попыток упорядочивания, иерархизации или классификации и бросить все в общий котел коллектива. Мы просим его всего лишь не путать это законное желание порядка и приведения в норму с онтологическим разделением объекта и субъекта, которое, как мы полагаем, не только не позволяет привести все в порядок, но и вносит чудовищную путаницу. Пускай читатель не беспокоится, он найдет в следующих главах столь дорогие ему различия, но в конце процесса, а не в начале. Как только коллективные институты придадут устойчивость этому распределению ролей и функций, мы сможем снова узнать субъекты и объекты, экстериорность, людей, космос. Но не в начале, не раз и навсегда, не в нарушение всех процедур, не как варвары вне всяких ассамблей, то есть как существа модерна без огня и совести. Да, мы, наконец, вышли из пещерного века, войны, холодной войны, естественного состояния, войны всех против всех, «каждого против всех». Способ внятно артикулировать пропозиции или то, что наши предки называли логосом, снова можно найти в центре агоры.
3. Новое разделение властей
Теперь мы начинаем понимать, как отделить зерна от плевел, анализируя понятие природы. Экстериорность природы как таковая не может угрожать общественной жизни, которая живет исключительно благодаря ей: коллектив в состоянии экспансии подпитывается всем ее существом, ее сенсорами, ее лабораториями, различными отраслями ее промышленности, ее ноу-хау, с помощью которых экстериорность становится щедрой и доступной. Нет людей без нелюдéй. Единство «той самой» природы само по себе также ничем не угрожает политике: нет ничего необычного в том, что общественная жизнь пытается построить мир, общий для нас всех, и что в конечном итоге она приходит к каким-то общим формам. Нет, если нам следует отказаться от сохранения природы, то совсем не потому, что она реальна или едина. Это необходимо сделать исключительно потому, что она признает законными обходные маневры, которые используются для того, чтобы раз и навсегда учредить это единство, вне процедур, вне дискуссий, вне коллектива, а затем при помощи вмешательства извне прервать, именем природы, последовательное построение общего мира. Именно отсутствие того, что называется правовым состоянием, которое мы распространяем на науки, мешает использованию природы в области политики. Поэтому единственным вопросом для нас становится следующий: как, соблюдая процессуальные нормы•, произвести реальность, экстериорность и единство природы.
Мы также поняли, почему (политическая) эпистемология не может считаться корректной процедурой, несмотря на все ее высокоморальные притязания. Вместо соблюдения этих процедур она совершает страшную ошибку, потому что из утверждения «Существует внешняя реальность» она делает вывод «Так что – закройте рот!»… Тот факт, что мы придавали этой нелепой идее высокий смысл, через несколько десятилетий будет казаться противоестественной антропологической причудой. Из того, что существует внешняя реальность, или, скорее, реальности, подлежащие интернализации и унификации, мы как раз делаем вывод, что дискуссию нужно возобновить и ее придется вести достаточно долго. Ничто не должно прерывать эти процедуры ассимиляции до того, как будет найдено решение, как сделать эти новые пропозиции полноценными обитателями расширяющегося коллектива. Это требование здравого смысла не знает никаких исключений. Разве что миф о Пещере, с его неправдоподобным разделением на две палаты, одна из которых болтает, не обладая знанием, а вторая знает все, но ничего не говорит, причем их связывает узкий коридор, по которому, за счет удивительной двоякой трансформации, путешествуют умы достаточно ученые для того, чтобы заставить заговорить вещи, и достаточно искушенные в политике, чтобы заставить замолчать людей. Только этот миф мог сделать разделение на две палаты главным побуждающим мотивом интеллектуальных драм. Разумеется, с точки зрения эпистемологической полиции, отказ от этого разрыва повлечет за собой страшную катастрофу, потому что он помешает Науке вырваться из социального, чтобы получить доступ к природе, а затем снова спуститься из мира Идей, чтобы спасти общества от упадка. Но делать из этого трагедию, вокруг которой кипит столько страстей, могут только те, кто хочет снова поместить коллектив в Пещеру. Кто виноват в том, что Науке угрожает всевозрастающая иррациональность? Те, кто изобрел эту невероятную Конституцию, работу которой может нарушить малейшая песчинка; однако не в эпоху, которая различными способами продемонстрировала ограниченность этой непродуманной системы, и точно не нам, ведь мы указали на ее неустранимый недостаток.
В конце концов, предыдущие главы позволили нам понять, до какой степени официальные теории политической экологии заблуждались в своем описании процедур. Они унаследовали главный недостаток старой Конституции: чтобы положить конец многообразию политических страстей, они требовали сразу определить наш общий мир под эгидой природы, выступающей в качестве объекта исследования для ученых, невидимую работу которых поддерживала Naturpolitik. Как правило, политическая экология, по крайней мере в теории, пытается не изменить философию политики или эпистемологию, а предоставить природе власть над делами человеческими, которой ее не наделяли даже самые надменные из ее прежних ревнителей. Неумолимая природа, известная науке, определяет порядок значимости различных существ, и этот порядок исключает любую дискуссию между людьми по поводу того, что важно делать и что важно защищать. Мы довольствуемся тем, что покрываем яблочно-зеленой краской невзрачность первичных качеств. Ни Платон, ни Декарт, ни Маркс не решились бы столь резко оборвать все свойственные общественной жизни дискуссии, ссылаясь на единственно возможную точку зрения, продиктованную природой, более того – вещами в себе, которые теперь имеют не только каузальные, но также моральные и политические обязательства. Этим достижением модернизма мы обязаны теоретикам политической экологии, особенно тем из них, кто считает, что они осуществили «радикальный» разрыв с «западными представлениями», с «капитализмом», с «антропоцентризмом», ведь именно они и довели их до логического завершения!
К счастью, экологические кризисы, в чем мы могли убедиться, обновляют политическую философию гораздо глубже, нежели их теоретики, которые ни за что не хотят лишаться преимущества, предоставляемого борьбой за сохранение природы. То, что можно было бы назвать «правовым состоянием природы», которое нам предстоит открыть, потребует других жертв и проволочек. Старая Конституция претендовала на то, чтобы раз и навсегда объединить мир, вне каких бы то ни было процедур и без всяких дискуссий, за счет метафизики природы•, определявшей первичные качества и списывавшей вторичные качества на различия в убеждениях. Мы понимаем, как трудно лишать себя преимуществ, предоставляемых подобным разделением на спорное и бесспорное. Конституция, которую мы хотели бы написать, напротив, утверждает, что единственный способ построить общий мир и таким образом в дальнейшем избежать конфликта интересов и различий в убеждениях состоит именно в том, чтобы не решать раз и навсегда и вне процедур, что является общим, а что – частным. Поэтому нравственный вопрос об общем благе• был отделен от физического и эпистемологического вопроса об общем мире•, тогда как мы, напротив, утверждаем, что их нужно объединить на новых основаниях, построив пригодный для жизни новый мир, лучший из возможных миров, космос•.
