Как можно хоть на секунду представить, что мы отказались от наук ради того, чтобы распределить в порядке важности разнородные существа и поместить их в рамки однородной иерархии (№ 3), а ведь это требование в недавнем прошлом предъявляли моралисты, запрещая ученым, чья деятельность ограничена фактами, подсовывать им свои пробирки. Но даже в этом случае мы полагаем, что именно наука обладает наиболее важной компетенцией, обдумывая возможные варианты и предлагая общественной жизни разнородные классификации и способы урегулирования. Не будем забывать, что выполнение этой функции не может быть обеспечено, если перечень существ, подлежащих упорядочению, составлен раз и навсегда или если он состоит из сущностей• с определенными контурами. Поэтому нам нужны смелые ученые с фантазией, чтобы иметь возможность сфокусироваться на определенном порядке предпочтения от самого важного до самого незначительного и исправить ситуацию, перенося на другие существа и другие свойства основную тяжесть необходимых компромиссов. Один актуальный ученый спор указывает на этот феномен: если мы можем пересаживать человеку органы свиньи (предварительно «очеловечив» их, чтобы избежать отторжения), сложный этический вопрос о смерти мозга теряет свою важность (138). Самое незначительное изменение в структуре материала, техническая находка, юридическая инновация, новый подход к статистике, ничтожное колебание температуры или давления… и то, что было невозможным, становится возможным, то, что застопорилось, приходит в движение (139). Грех гордыни и высокомерия, в который во имя Науки впадали ученые, становится гражданской добродетелью, поскольку даже в своем безрассудстве они принимают участие в поиске мудрости, предлагая изменить привычки• пропозиций, находящихся на рассмотрении коллектива.
Кто не хотел бы, чтобы ученые со всеми их талантами способствовали осуществлению функции учреждения (№ 4)? Если мы критиковали Науку за то, что она не отличала озадаченность от определенности установленных фактов, то только потому, что она предлагала перейти от одного к другому вне стандартной процедуры. Больше нет ничего незаконного в самом факте использования компетенций ученых не только для получения консенсуса, но и в том, чтобы принять формы жизни, инструменты, парадигмы, учения, привычки, черные ящики. Как только мы вернемся к правовому состоянию, все недостатки ученых превратятся в достоинства: да, ученые знают, как сделать необратимым то, что длительное время являлось предметом спора, и сделать его предметом договора. Коллектив, который не способен на длительное время зафиксировать выработанные позиции, не в состоянии выжить. Эта привязанность к парадигмам, все эти пороки упрямства, узколобости, зашоренности, в которых столь часто обвиняют ученых, становятся важнейшими достоинствами, необходимыми общественной жизни, потому что именно с их помощью коллектив обретает устойчивость (140). Благодаря этим ноу-хау ученых привычки становятся сущностями•, а причинные связи и зоны ответственности оказываются надежно установлены.
Можно сказать, что о разделении двух новых властей (№ 5) исследователям особо сказать нечего, так как они давно привыкли к удобствам Науки, что они только мешали ему, как ни в чем не бывало проезжая остановку принятия в расчет• и останавливаясь только на упорядочении•. Но это означало бы забыть о том, что ученые тратят значительную часть своего времени на защиту своей автономии. Эта борьба говорит не только о привычном для них корпоративном духе. Способность отстаивать свои собственные вопросы, невзирая ни на какой здравый смысл, даже если число тех, кто их понимает, незначительно, а их задачи не представляют особой важности, является эффективнейшим способом самозащиты, необходимым для поддержания непреодолимой границы между требованиями первой и второй палат. Мы не должны ограничивать себя и не принимать в расчет новое существо под предлогом того, что оно не входит в действующий перечень членов коллектива.
У этого требования автономии в постановке вопроса, которое все еще путают с непреложным правом на знание, признание и финансирование, есть всего лишь один недостаток: оно остается привилегией, закрепленной за учеными (141). После его распространения на всех членов коллектива – как на людей, так и на нелюдéй – это требование станет определяющим для хорошего самочувствия коллектива. Эта способность настаивать на своих собственных вопросах, как бы сильно́ не было давление более престижных дисциплин и влиятельных учреждений, должна не просто вызывать восхищение, а стать всеобщей. К тому же это единственный способ использовать вклад первичных качеств•, не позволяя им полностью вытеснить качества вторичные•.
Каков вклад наук в осуществление последней функции (№ 6), которая предлагает всему коллективу сценаризацию, представляя его как единое целое и снимая внутренние и внешние ограничения, как если бы исследователь общего мира наконец обрел свою уютную гавань? И на этот раз благодаря правильной процедуре яд становится лекарством; привлекательные изъяны безумных ученых превращаются в достоинства новых граждан коллектива. Метафизика природы• под властью Науки обладала исключительно недостатками, но теперь она становится важнейшей функцией наук. Нет ничего важнее, чем появление все новых больших нарративов, при помощи которых исследователи «связывают» коллектив как единое целое вместе с человеческой и нечеловеческой историей в форме лабораторного обобщения. Большие нарративы о происхождении мира, начиная с большого взрыва до термической смерти солнца, об эволюции жизни от амебы до Эйнштейна, универсальной истории from Plato to NATO
[18], ставшие привычными завтраки с Богом за разговором о «теории всего» – любая из этих причудливых фресок предлагает вариант возможного объединения, и неважно, что они смешивают установленные факты с самыми буйными фантазиями и мечтают о том, что невозможно доказать, и что таким образом они выходят далеко за границы любого благоразумия. Неважно, что даже самая аскетичная из этих редукций рассчитывает утвердиться за счет устранения большинства существ, населяющих мир. Наоборот, чем меньше существ требуется принять в расчет, тем убедительнее будет тотализация. На этой просторной и наспех оборудованной сцене важно лишь производство общего мира, которое на этот раз является законным и представляется коллективу как новый повод для объединения. Натурализация больше не является недостатком, потому что природа не заседает в отдельной палате: она становится генеральной репетицией, предложением услуг, возможным сценарием того, чем может стать коллектив, если он объединится. Речь больше не идет о том, чтобы сделать первичные качества основой всего остального, а о том, чтобы превратить повествование, сведенное к простейшей схеме, во временную оболочку коллектива.
Этот небольшой отрезок пути, по которому мы проследуем в следующем разделе, продемонстрировав взаимодействие различных гильдий, служит доказательством незаменимой роли наук в осуществлении шести функций коллектива, роли тем более плодотворной, что отныне ее выполняют не только они. Как только мы преодолеваем отклонение, навязанное Наукой с ее мечтой о непорочности и экстериорности, науки, посвятившие себя общественной жизни, которую они никогда не могли игнорировать, открывают для себя смысл слова «незаинтересованность», однако отныне это означает не то, что они холодны, оторваны, «не имеют интереса», а то, что они могут наравне со всеми соответствовать требованиям озадаченности и консультации, без всяких ограничений со стороны нижней палаты, заставляющей их быть разумными и реалистичными. И наоборот, как только исследователи станут привлекаться к осуществлению функций иерархии и учреждения, они придут к той форме незаинтересованности, которую они никогда не должны были терять из виду, поскольку верхняя палата больше не будет их угнетать и они смогут наконец избавиться от этой болезненной одержимости своими специальностями, которая делала их столь подозрительными в глазах партнеров, обеспокоенных тем, что они ставят свои интересы и проекты выше интересов общего мира.
