Именно за счет этого права требование внешней реальности (№ 1) станет еще более строгим, вплоть до того, что мы должны будем добавить чуткость моралистов к сомнениям в разрабатываемых учеными концепциях и к опасности, которую ощущают политики. Исключенные из коллектива еще скорее постучатся в нашу дверь с учетом того, что моралисты, если можно так выразиться, отправятся на их поиски вне коллектива, чтобы облегчить их возвращение и ускорить интеграцию, сопроводив их до предшествующего этапа и облачив в одежды просителей. Если мы сможем одновременно привлечь внимание ученых, политиков, экономистов и моралистов, то сумеем лучше понять то состояние тревоги или озабоченности, в котором находится первая палата, способная отреагировать на малейшее расстройство. Мы можем сравнивать степень чувствительности коллективов – что не означает преувеличенной сентиментальности – и по этому критерию судить о качестве их гражданской жизни (159).
Говоря шире, моралисты дают коллективу постоянный доступ к внешней среде, обязывая остальных признать, что сам по себе коллектив является рискованным предприятием. С точки зрения морали закрытие коллектива (№ 6) в результате некоторой глобальной сценаризации не только невозможно, но и незаконно. Оно предполагает либо включение всех существ в «царство целей», либо преждевременное закрытие, которое превратит огромное количество существ исключительно в средства или же приведет к тому, что получит окончательное признание плюрализм и поиск общего мира будет прекращен. Вопреки политикам и ученым, которые настаивают на разделении внутренней и внешней среды, вопреки экономистам, которые довольствуются экстернализацией всего, что они не могут принять в расчет, моралисты постоянно напоминают о возобновлении собирательной работы.
Без моралистов существует риск, что мы будем видеть коллектив исключительно изнутри; мы в конце концов договоримся за спиной определенных существ, навсегда исключенных из коллектива и рассматриваемых исключительно как средства, или же будем довольствоваться множеством несовместимых миров, не пытаясь больше построить единственный общий мир. От них мы никогда не сможем окончательно избавиться. С ними коллектив всегда опасается оставить снаружи то, что следовало принять в расчет. Паук, жаба, клещ, вздох кита – возможно, именно это не позволяет нам быть в полной мере людьми, если только не зайдет речь о каком-то безработном или уличном мальчишке из Джакарты, забытой всеми черной дыре на окраинах вселенной или вновь открытой планетной системе (160). Требование возобновления отнюдь не противопоставляет себя политике, как предполагало старое распределение ролей, а, напротив, приходит в резонанс с работой политиков, постоянно латающих непрочную упаковку, позволяющую им говорить «мы», оставаясь верными своей присяге. На всякое политическое «мы хотим» моралисты отвечают: «А чего хотят они?» Не противопоставляя себя ученым, моралисты добавляют к стабилизации парадигмы эту постоянную тревогу относительно непризнанных фактов, отвергнутых гипотез, проигнорированных исследовательских программ – одним словом, всего того, что, возможно, позволит нам использовать шанс и ввести в коллектив новые существа в пределах чувствительности приборов.
Разумеется, мы ожидаем, что самый существенный вклад моралисты внесут в выполнение задачи иерархизации (№ 3). Предоставленные сами себе, что легкомысленно допускала старая Конституция, они не могли ничего сделать, так как не умели обрабатывать сырье научных решений, политических комбинаций и экономических описаний. Как только они приступают к задаче распределения в порядке важности разнородных существ, у них обнаруживается важнейшая компетенция, а именно заключить все эти существа, какими бы противоречивыми они ни были, в рамки единственной и однородной иерархии, как если бы нужно было сложить пазл и один из участников должен был бы определить, относятся ли все собранные элементы к одной и той же игре. Вопрос о том, почему мы придаем перелетной птице бо́льшую важность, чем традиционным промыслам охотников из залива Соммы, казавшийся абсурдным в рамках этики оснований, становится неизбежным, если мы отказываемся от поиска «принципов» и становимся более внимательными к требованию универсального распределения. Мы не просим моралистов указать нам, каким образом эти существа должны быть распределены в порядке важности, как они могут знать об этом, если не имеют отношения к постоянно возрастающему коллективному опыту. Мы просим их ни в коем случае не имитировать ту или иную науку, доставая из рукава неожиданное решение; давать уроки политикам, предлагая новый компромисс, и напомнить, что нам нужен один порядок, а не два. «Пока вы не найдете удачное сочетание, – могут заявить они ученым и политикам, – у нас не будет лучшего из общих миров». Их требование станет еще более настоятельным с учетом того, что они освобождены от необходимости проявлять политическое, научное и экономическое благоразумие и знают, что эта задача невыполнима, если мы не рассматриваем некоторые существа «только как средства». Только они могут требовать невозможного и не быть при этом ловкими и предприимчивыми (161). То, что в отрыве от фактов было пороком, пустой декламацией, нелепой претензией на самостоятельность, вновь становится гражданской добродетелью, как только моралисты, выполнив работу по составлению иерархии, объединяются с исследователями, политиками и экономизаторами. Это сотрудничество при условии, что они четко настаивают на своих требованиях, больше не будет их компрометировать. Антигона приступит к выполнению своего безупречного нравственного долга только при условии, что рядом с ней будет политик более искушенный в тонкостях политики вместо этого мрачного идиота Креонта…
Чтобы укрепить границу между двумя принципами власти (№ 5), моралисты делают нечто прямо противоположное тому, что делают политики, и в этом и заключается их вклад. Тогда как политики, в соответствии с классическими принципами политической философии, разделяют обсуждение и решение, свободу и необходимость, моралисты напоминают, что, как сильно бы нам ни требовалось решение, его нужно еще раз обсудить, в этот раз пересекая границу в другом направлении. Другими словами, они возражают против односторонних отношений между двумя палатами и требуют, чтобы процедура была завершена. Они соединяют два помещения при помощи постоянно курсирующего челнока. Именно диктуя правила дискуссии, они вносят свой вклад в процесс консультации (№ 2), поскольку благодаря им активные участники перестают быть всего лишь «средствами выражения», чтобы превратиться в цели (162). Моралисты предоставляют возмутителям спокойствия, акторам•, упрямцам неотъемлемое право на убежище.
При старых порядках моралисты имели довольно жалкий вид, поскольку мир состоял из аморальной природы, а общество было наполнено имморальным насилием. Им ничего не оставалось, кроме как угрожать светскому порядку потусторонним миром, полагаться исключительно на формальные процедуры или оставить все притязания и производить свои расчеты, используя иную меру счастья и горести. При новом порядке они занимают важное место, потому что больше нет внутренней и внешней среды, разделенных при помощи сущности, а есть только длительная работа по интернализации и экстернализации, работа непрерывная и носящая временный характер. Благодаря моралистам мы делаем пористой мембрану, разделяющую коллектив и то, что он должен впитать в будущем, если он желает построить общий мир – вселенную, созданную в соответствии с процессуальными нормами, космос•. Благодаря моралистам всякая совокупность имеет дополнение, которое его постоянно преследует, всякий коллектив – свою обеспокоенность, всякая внутренняя среда – напоминание о том способе, при помощи которого она была очерчена. Возможно, в этом есть что-то от Realpolitik, но в нем также есть политика реальности: если первая, как считается, исключает моральные требования, то вторая их всячески поддерживает.
