Став ровней Богу, люди модерна приобретают один масштаб с его Творением и именно в этот момент впадают в самый радикальный изоляционизм, считая, что вышли из истории! Неудивительно, что их башенные часы заклинило тогда же, когда рухнула двухпалатная система•, не выдержав массы тех, кого они привлекли, делая вид, что не принимают их в расчет• и не предлагая им доступа к общему миру•. Нельзя одновременно сливаться с миром и отбрасывать его, откладывая его про запас или помещая на свалку. Если из истории Франкенштейна можно сделать вывод, то прямо противоположный тому, что сделал Виктор, несчастный автор этого знаменитого монстра. Пока он каялся, проливая крокодиловы слезы, заигравшись в ученика чародея, невпопад делая открытия, он на самом деле хотел за этим мелким грешком скрыть свой смертельный грех, в котором обвиняет его собственное создание: тот факт, что он сбежал из лаборатории, бросив его на произвол судьбы, под предлогом того, что, как это часто бывает со всем новым, оно было рождено монстром (181). Никто не может возомнить себя Богом, не послав затем своего единственного сына, чтобы попытаться спасти этот не задавшийся с самого начала проект, этот падший тварный мир.
Политическая экология не просто приходит на смену модернизму, она упраздняет его изобретение [désinvente]. В этом противоречивом процессе присоединений и отсоединений она ретроспективно находит сюжет куда более интересный, чем история о неумолимо надвигающемся фронте модернизации, проделавшем путь от архаичного мрака к ослепительной объективности, и куда более насыщенный, разумеется, чем контристория антимодернистов, в прочтении которых история приближается к столь же неизбежному упадку, который отрывает нас от благословенной матрицы, чтобы низвергнуть в холодный мир расчетов. Люди модерна всегда поступали в точности до наоборот по сравнению с тем, что они говорили: и именно это их и спасало! Не было ни одной вещи•, которая не была бы присоединена. Ни одного бесспорного факта, который не был бы результатом тщательного обсуждения внутри коллектива. Ни одного объекта, находящегося вне зоны риска•, за которым не просматривалась бы пышная шевелюра неожиданных последствий, которые будут преследовать коллектив, принуждая его перестраиваться. Нет ни одной инновации, которая не изменяла бы в корне космополитику•, обязывая всех и каждого по-новому устраивать общественную жизнь. Ни разу на протяжении своей короткой истории люди модерна не смогли толком разделить факты и ценности, вещи и ассамблеи. Ни разу им не удалось показать незначительность и нереальность того, от чего, как им казалось, они смогли окончательно и вне всяких процедур избавиться. Они считали себя необратимыми, хотя сами не могли придать чему бы то ни было необратимый характер. Все это осталось за ними, вокруг них, перед ними, у них внутри – в качестве кредиторов, стучащих в дверь и требующих лишь того, чтобы они вернулись, усвоив новые принципы, и без всяких экивоков снова принялись за свою работу, начав включать и исключать. Даже тогда, когда они жалуются на безразличие мира к их отчаянному положению, они продолжают жить в той же самой республике•, в которой самым банальным образом появились на свет.
Поэтому политическая экология не осуждает опыт модерна, она его не отрицает и не осуществляет его революционного обновления: она его охватывает, помещает в новую упаковку, выходит за его пределы, делает его частью процедуры, которая, наконец, придает ему смысл. Если говорить на языке нравственности: она прощает. С ее милосердной мудростью, она понимает, что, вероятно, сделать лучше было невозможно; она соглашается на определенных условиях списать все это в убыток. Несмотря на чудовищный груз вины, который они так любят волочить за собой, люди модерна еще не впали в смертельный грех Виктора Франкенштейна. Они его в любом случае совершат, если отложат на потом новую интерпретацию своего опыта, которую предлагает им политическая экология, если, обнаруживая себя в окружении полчищ aliens, они потеряют голову и будут по-прежнему на свой модернистский лад считать себя современниками мира; если они будут считать, что живут в обществе, со всех сторон охваченном природой; если они все еще считают, что способны модернизировать планету объективным образом. Они до сих пор были столь наивны, быть может даже невинны, но теперь они рискуют, что их постигнет участь, описанная в пословице: perseverare diabolicum est
[24].
Кривая обучаемости
В нашем колчане есть не одна, а две стрелы времени: первая, модернистская, которая устремлена к отсоединению; вторая, не модерная, – к присоединению. Первая постепенно лишает нас доступа к ингредиентам, необходимым для построения нашего коллектива, так как природные сущности становятся все более бесспорными, а идентичности произвольного характера все менее спорными. Вторая стрела времени, напротив, постепенно увеличивает число трансценденций, к которым может обращаться коллектив, чтобы потом снова вернуться к тому, что он хотел сказать, заново артикулируя пропозиции, предлагая им другие привычки•. Поэтому политическая экология не разделяет одну и ту же историю с прогрессом модерна (182). Этой новой темпоральности, которая умножает число потенциальных союзников, мы сможем доверить наши сокровища, которые было бы глупо доверять прежней историчности. Раньше мы должны были относиться к истории с подозрением, так как важные вещи (общий мир, первичные качества) были вне всякой темпоральности. Если и была когда-то человеческая история, полная шума и ярости, то она всегда развивалась по контрасту с молчаливой не-историей, полной надежд на мир, появляясь с опозданием по причине огромной дистанции, отделявшей ее от этого низменного мира.
Как только мы согласимся различать прошлое и будущее не по принципу разъединения, а по принципу соединения, политическая экология сможет извлечь пользу из течения времени иным способом. В отличие от предшествовавших ей иных форм историчности, она может оставить вопросы, которые не смогла решить сегодня, до завтра, до возобновления процесса построения. Если она что-то не знает в момент t, то ей больше незачем делать вид, что речь идет о несуществующих, иррациональных и давно устаревших вещах, а всего лишь о временно исключенных и собирающихся подавать апелляцию, с которыми она все равно столкнется на своем пути в момент t+1, потому что никогда не сможет окончательно от них избавиться. Другими словами, она не употребляет ни один из трех ярлыков, которые люди модерна до сих пор использовали для описания своего прогресса: борьба с архаикой, фронт модернизации, утопия светлого будущего. Она считает важным посвятить себя тщательному отбору возможных миров, который всегда нужно начинать заново (183). Необратимость изменила направление: она находится не в упраздненном прошлом, а в возобновляемом будущем.
Сохраним же позаимствованный у наук термин опыт•, чтобы описать процесс, в ходе которого коллектив переходит из состояния прошлого в состояние будущего, от благоразумия к здравому смыслу. Общественная жизнь до сих пор пыталась подражать Науке и ожидала спасения от разума: почему бы не попробовать немного подражать наукам•, учась у них экспериментировать, ведь именно это до сих пор было их важнейшим изобретением. На самом деле, опыт [experience], о чем ярко свидетельствует его этимология, состоит в том, чтобы «проходить через» испытания и «выходить» из них, усвоив из этого какие-то уроки (184). Таким образом, она предлагает нечто среднее между знанием и незнанием. Она определяется не знанием, которым мы обладаем с самого начала, но качеством кривой обучаемости•, которая позволяет пройти через испытания и узнать немного больше. Опыт, как известно любому исследователю, достойному этого звания, весьма труден, ненадежен, представляет собой немалый риск и никогда не позволяет выбирать из надежных свидетелей•, в каком-то смысле доступных в каталоге. Он может ошибаться; его сложно повторить; он зависит от различных инструментов. Плохим является не провалившийся опыт, а тот, из которого мы не извлекли никакого урока, необходимого для подготовки следующего эксперимента. Хороший опыт не дает нам окончательное знание, а позволяет начертать путь испытаний, по которому нам предстоит пройти таким образом, чтобы следующая итерация не прошла даром.
