Слово “Россия”, и так в силу нечеловеческой географии и плохо переваренной истории своего денотата не имеющее сколь-нибудь консенсусного значения, в наши дни, когда Россию тащат “вперед” и “назад” одновременно, и вовсе теряет семантические очертания.
А еще в последнее время часто говорят о “святынях” и их поругании. Уж не знаю, кто там что поругал, но хорошо известно, что официально-пропагандистское понятие “святыня” неоднократно меняло свои базовые значения, причем радикально. Когда-то коммунистический агитпроп объявлял святыней всего, конечно же, народа все, что было связано с именем и иконографией Великого Вождя, то есть В. И. Ленина. “Не трожь Ленина – это святое”, неоднократно слышал я в те годы. Сегодня более или менее те же самые дружно впали в казарменное благочестие.
И весь их “праведный гнев” – никакой это не праведный гнев, а самая что ни на есть симуляция, причем неумелая. Это не гнев, это, извините, типичная блатная истерика – “век свободы не видать”.
Оскорбляются, говорите, чувства верующих? Причем всех? Ну, во-первых, когда припадочные мракобесы верещат об “оскорблении всех православных”, они самым вульгарным образом врут. Потому что я точно знаю, что далеко не все верующие разделяют их агрессивный нахрап. Да я просто лично знаю довольно много верующих, воспринимающих эту истерику, мягко говоря, с недоумением.
Чувства у верующих бывают разные, точно так же, как у неверующих. А то, что для иерархов, из-под ряс которых явственно проступают погоны, является подлинными святынями, ясно любому сколько-нибудь трезвому и наблюдательному человеку. Не храмы-новоделы и даже не имя и образ Спасителя святы для них, а скорее чужие квартиры и место поближе к земным владыкам. И это видно даже невооруженным глазом.
Во-вторых, в светском, а не в теократическом государстве (а мы все, если верить нашей конституции, живем именно в таком) права неверующих должны быть столь же защищены, как и права верующих. Или кому-то кажется, что верующие у нас – это вроде как инвалиды, которых “каждый может обидеть”? Я так не думаю.
В-третьих, вне пределов гражданской критики не может быть ни один из общественных институтов, в том числе и церковь. И важно это понимать и относиться к этому совершенно спокойно и нормально. И важно понимать, что критика бывает прежде всего полезна критикуемому. И важно понимать: все то, что для одних является святынями, для других на полном основании может восприниматься как золоченые погремушки, то, что для одних икона, для других хорошая или плохая живопись, то, что для одних храм, для других византийская дискотека. И в этом нет ровным счетом ничего ни для кого оскорбительного.
Что со всем этим делать? А ничего. Во-первых, не давать вовлекать себя в бред, даже если он и массовый. Во-вторых, всегда помнить о том, что оксюморон хоть и сильный стилистический прием, но такими поэтическими словосочетаниями, как “горячий снег”, “слепящая тьма”, “крещенский зной”, “суверенная демократия” или “агрессивный либерализм”, можно восхищаться лишь в том случае, если ты при этом твердо знаешь, что в реальной жизни ни того, ни другого, ни третьего не бывает.
Папа или Сталин?
Что мы празднуем в этот день? Что отмечаем? Это только кажется, что ответ очевиден. Он не очевиден, потому что он у каждого свой. У каждого поколения, у каждой семьи, у каждого человека, привыкшего задаваться хоть какими-нибудь вопросами и пытаться более или менее связно отвечать на них.
Что мы празднуем? Победу?
Это победа чего над чем и кого над кем? Кто кого победил?
Это была победа гуманистической цивилизации над мракобесной языческой контрреволюцией, грозившей поглотить все человечество? Это была победа свободы над рабством? Или это просто один из двух главных упырей, то есть, простите, один из двух наиболее успешных менеджеров двадцатого столетия, оказался успешнее другого, закопав своего дружка-супостата под грудами окровавленных тел собственных солдат?
Каждая новая генерация более или менее успешных менеджеров с разной степенью успешности узурпирует эту дату и в соответствии с текущим моментом всякий раз перезагружает ее наиболее комфортными для себя кодами, смыслами и значениями. Все эти менеджеры в порядке общей очереди позируют в роли победителей и триумфаторов.
Ну и бог с ними, это их проблемы. И пусть они устраивают свои военные парады, демонстрируя непонятно что непонятно кому и непонятно с какой целью. И пусть они снабжают вверенную им публику полосатыми ленточками – малозатратным эрзацем исторической памяти. Пусть все те, кто испытывает проблемы с собственной памятью, повязывают узелки на самые заметные места.
Историю, в том числе и историю самой чудовищной войны, можно рассматривать как историю сражений и дипломатических хитросплетений, историю неслыханных массовых истреблений, историю коллективного жертвенного благородства и не менее коллективной низости.
Но любая история – это всегда совокупность частных человеческих судеб, а другая история никому не нужна, тем более что она все равно никого ничему не учит. А потому я рискну предположить, что в ночь на 22 июня 1941 года в каких-то запредельных, недоступных моему пониманию сферах было принято решение о моем появлении на свет. Ибо ничем другим нельзя объяснить ту череду везений и счастливых исходов, каковые сопровождали все эти четыре года моих отца и мать. Особенно же – в первые дни.
Отец был призван в армию еще до войны, сразу же после института. Он был военный инженер. В каком звании, не помню, но точно помню, что войну он закончил капитаном. В начале 1941 года он был командирован в только что присоединенную Литву, куда они и поехали на жительство с моей мамой и моим трехлетним старшим братом. Уже советскую, но еще довоенную Литву мама всегда вспоминала как заграницу. И еще она вспоминала, что город Каунас в их среде с небезопасной по тем временам шутливостью называли тогда “Пока у нас”. Жили они, впрочем, не в Каунасе, а в маленьком городке километрах в тридцати от германской границы.
Уже много лет ведутся споры о том, знало ли советское командование о намерении немцев нарушить пакт. Готовилось ли высшее руководство само нарушить этот пакт. Готовилась ли армия к отражению вражеской атаки. Но то, что все знала и понимала моя не слишком политически искушенная мама, как, впрочем, и все прочие жители этого приграничного местечка, это точно. Да и как было не знать и не понимать, если с того берега реки репродуктор кричал голосом картавого переводчика: “Ждите! Мы скоро придем! Всем евреям и комиссарам капут!” Мама плакала. Партийный отец говорил: “Ты что, не понимаешь, что это провокация? Лучше вот газету прочти. Тут все написано”. Мама читала газету и все равно плакала. Особенно же горько она плакала, когда 19 июня отец отправился в командировку в Ригу. Мама плакала, папа сердился.
Той самой ночью мама проснулась от мощного грохота, от звона разбиваемых окон. Она сразу все поняла. И сразу же приготовилась к гибели.
Почему мимо дома проехал грузовик, в котором находился папин сослуживец? Почему грузовик остановился? Почему этот сослуживец не забыл в суматохе постучаться в мамино окно? Она успела схватить спящего сына в одеяле, сумочку с документами и почему-то зимнее пальто, которое впоследствии было выменяно на что-то съедобное. Мама на всю жизнь запомнила глаза провожавшей ее квартирной хозяйки, еврейки.
