Даже в самых радикальных своих проявлениях общественно опасным искусство не может быть по определению. В противном случае оно уже не искусство, а что-то другое. Войны, погромы и теракты устраивают не художники. Их устраивают, как правило, те, кто ненавидит и презирает свободу вообще и свободное искусство в частности. Искусство, представьте себе, никого никуда не ведет и ничему никого не учит. Его единственный, но чрезвычайно важный урок – это урок свободы.
Искусство не может быть разрушительным, на то оно и искусство. По-настоящему страшными могут быть только сказки и только в раннем детском возрасте. Искусство не может испугать взрослого человека. Оно испытывает общество на вшивость, гражданина на взрослость, а границы (в том числе и границы, отделяющие жизнь от искусства) – на прочность. А границы – это проверено нашим общим историческим опытом – чем прозрачнее, тем прочнее.
Семиотический прорыв
Женщина. Он раб моды. Вот, например, когда в моде было загорать, он загорел до того, что стал черен, как негр. А тут загар вдруг вышел из моды. И он решился на операцию. Кожу из-под трусов – это было единственное белое место на его теле – врачи пересадили ему на лицо.
Ученый. Надеюсь, это не повредило ему?
Женщина. Нет. Он только стал чрезвычайно бесстыден, и пощечину он теперь называет просто – шлепок.
Евгений Шварц. Тень
Корни того, что происходит в нашей жизни в последние годы, мы склонны искать то в советских временах, то в эпохе Третьего рейха. Эти аналогии стали общим местом. Но что же делать, если они непрошено возникают снова и снова. Аналогии эти и вправду очевидны и соблазнительны. Иногда хочется убедить себя в том, что они ничего не объясняют, ибо то, что они объясняют, слишком печально.
Можно сколько угодно цитировать незабвенного доктора Геббельса, и все покажется мучительно знакомым. Ну хотя бы вот это: “Никому нельзя признаваться, что у тебя дрожат коленки, ибо тогда возникает опасность, что тебя возьмут на буксир”.
А еще лучше процитировать немецкого филолога Виктора Клемперера, который все годы правления Гитлера вел дневник, где фиксировал и пытался анализировать мутации, происходящие в языке. Там есть и такая запись: “Ни пафосные речи, ни даже действия нацистов не имели такой силы воздействия, как язык: нацизм въедался в плоть и кровь людей через отдельные словечки, обороты речи, конструкции предложений”.
Впрочем, и Геббельс, и весь Третий рейх были давно и далеко. А у нас есть и свое, родное. С одной стороны, может показаться, что риторика советского агитпропа возвращается на наши нефтегазовые просторы во всей своей красе. Она действительно возвращается, но лишь на уровне отдельных словечек и речевых конструкций. Так, наверное, варвары строили свои капища из обломков античных храмов.
Я вот все думал: откуда в небогатых головах совсем молодых “государственников” завелась эта, казалось бы, давно протухшая советская байда? Потом понял. Дело, я думаю, в том, что это самое варево в свое время не удосужились вылить на помойку. Такое бывает со скуповатыми хозяйками. Откроет крышку кастрюли с четырехдневным супом, понюхает, поморщится, а потом возьмет да и поставит обратно в холодильник – а вдруг пригодится, жалко же выбрасывать, ведь старалась же, варила…
Пригодилось, как видим.
Впрочем, это лишь внешние сходства.
Глубинной сутью советской пропагандистской риторики являлось тотальное лицемерие, каковое часто вводило в заблуждение – иногда роковое – западных интеллектуалов гуманистической направленности. Лицемерие это стало особенно невыносимым в позднесоветские годы, когда все все начали понимать и когда вся эта риторика стала не более чем навязчивым и бессмысленным этикетом. Но этикетом, за беспрекословным соблюдением которого зорко надзирали многочисленные инстанции. Там, пожалуй, какой-нибудь декан попробовал бы публично брякнуть что-нибудь насчет того, что никакие всеобщие выборы нам не нужны. Посмотрел бы я на такого декана. То есть все знали о том, что никаких выборов нет и быть не может. Но чтобы вслух об этом сказать!
А теперь можно. Нынешние пропагандисты публично изъясняются так, как гэбэшный следователь изъяснялся с подследственным с глазу на глаз: “Законы здесь не для тебя, сученыш. Законы для меня! Ты у меня тут кровью ссать будешь, понял?”
Фундаментальное отличие советской риторики от нынешней в том, что если в основе первой лежало тотальное лицемерие, то в основе теперешней – столь же тотальное бесстыдство. Это, если угодно, семиотический прорыв.
Надо сказать, что риторика самой власти – особенно в экспортном варианте – отличается от риторики тех, кто доносит до населения ее тайные послания. Сама власть ничего такого не говорит. Она лишь подает сигналы – проговорками про “сортиры” и “соплежевание”, игрой лицевых мышц, интонациями, идущими вразрез с квазицивилизованными лексикой и фразеологией. Власть подает “кому надо” неслышные профану знаки, примерно так же, как это делает цирковой дрессировщик: с помощью невидимого и неслышимого миру свисточка он отдает команду четвероногому артисту. И четвероногие артисты оттягиваются по полной программе.
Они не стесняются. И это их главное и в общем-то единственное ноу-хау. Они не стесняются на голубом глазу и без интонационных хотя бы кавычек употреблять такие категории, как “враги”, “агенты влияния” и прочие пятые-десятые колонны.
Нет, они лично во все это ничуть не верят. Я, как мне кажется, умею вычитывать в текстах не только то, что сказано в них битым словом. Они не верят, это точно. Это просто элемент их публичного речевого этикета, их, с позволения сказать, дискурса. Это, как они думают, круто и прикольно. Они, как им кажется, таким образом щекочут и без того расшатанные нервы “отстойной демшизы”. Им, видите ли, западло говорить на одном языке с “беспонтовыми папиками”, талдычащими о каких-то, блин, свободах.
“Какие свободы, але! У меня за полгода непыльного офисного сидения образовалась такая тачка, на которую вам, мудачье, не накопить за четыре ваших никчемных жизни. Много вы нажили со своей свободой, лохи и маргиналы? То-то же! Сидите и помалкивайте, пока вас либеральнейший гарант зачем-то еще терпит. Какие, на хер, свободы, вы че! Я в нормальный кабак телку могу привести? Могу. В ночном клубе оттянуться могу? Могу. Чего вы тут трындите ваще! Картину только портите”.
Я убежден, что те, кто говорит о своих оппонентах как о “врагах отечества” или о “наймитах иностранных спецслужб”, ни на одну секунду в это не верят. И я думаю, что большинство из них люди вовсе не кровожадные. Никому из “врагов” они вовсе не желают реальных неприятностей. Это у них такой полемический прием. Приемчик, я бы сказал.
Помнят ли они о том, что такое уже было, и не раз? В двадцатые годы, когда одни писатели и художники в идейно-эстетической полемике клеймили своих противников как “контрреволюционеров от искусства”, они ничего такого, что началось несколько лет спустя, не имели в виду ни на секунду. А когда все это началось и партия-правительство разобрались наконец-то с “контрреволюционерами”, да и с “революционерами” заодно, было уже поздно.
