Поколебавшись между унаследованной от предков миссией “принуждения к спасению” и благоприобретенной привычкой к послушанию, Джек выбрал все же послушание и с той же скоростью поплыл к берегу.
Недоспасенный купальщик, несмотря ни на что, тоже кое-как добрался до берега, где отзывчивые пляжники постарались укрепить его дух с помощью дружеских шуток и валидола под язык.
Поговорили мы с моим товарищем какое-то время о том, что умом все равно ничего этого не понять и аршином это никаким не измерить. И про особенную стать тоже что-что поговорили. И еще раз поговорили о том, что понять все это невозможно даже с помощью “звериных” метафор. Но и о том, что с этими метафорами, хотя они тоже ничего толком не объясняют, как-то все же веселее ничего не понимать.
Но тема собак все никак не желала оставить нас в покое. А поэтому мой товарищ меланхолично спросил: “Как ты думаешь, почему деревенские собаки так яростно облаивают проходящие мимо автомобили?” – “Не знаю, – сказал я, – но если ты имеешь в виду специфическое отношение к Западу…” – “Ладно, – перебил он меня. – Хватит уже об этом. Давай о чем-нибудь другом”.
Так, как есть
Вот три маленькие истории, вроде бы ничем друг с другом не связанные.
Первую я выписал однажды из какого-то информационного сетевого издания, а потому приведу ее в подлиннике: “Клиент румынской службы «Секс по телефону» напал на ее сотрудницу, с которой регулярно общался, после того как увидел ее лицо. В магазине он обратил внимание на знакомый голос. Подойдя к своей собеседнице, мужчина заявил, что воображал ее необыкновенной женщиной с идеальными формами и теперь чувствует себя обманутым, за что и отомстит”. Конец цитаты и истории.
Вторая такая. Когда-то мама моей старинной приятельницы являлась страстной и верной поклонницей артиста Жана Маре. Она смотрела все фильмы с его участием по многу раз, а всех знакомых и незнакомых мужчин постоянно сравнивала – не в их, разумеется, пользу – с победоносным французом, портрет которого, вырезанный из какого-то журнала, висел на самом видном месте ее кухни. Но однажды случился, что называется, момент истины. Пришли как-то к ее дочке две подружки, сидели на кухне, пили чай, трепались, обсуждали знакомых молодых людей. “Знаю я всех этих ваших кавалеров, – скептически сказала мамаша. – Ни рыба ни мясо. Вот мужчина!” – сказала она, молитвенно покосившись на заветный портрет. “Мужчина-то он, может, и мужчина, – безжалостно среагировала одна из девушек, – но ведь он же голубой”. – “Как голубой! Ты что!” – “А вы что, не знали, что ли?” – “Да не может быть!” – “Да точно. Это же всем известно”. Минуты две весьма почтенная дама, обремененная высшим образованием и кандидатской степенью по химии, сидела в полной неподвижности, переваривая информацию, враз перевернувшую все ее базовые представления о мироздании и о порядке вещей. Потом она встала, подошла к портрету и не без театральности сорвала его со стены со словами: “Ну, если так, то зачем он мне тогда нужен?”
И третья. Сколько-то лет тому назад я в компании нескольких московских стихотворцев был участником поэтического вечера в одном из залов города Кельна. Перед началом чтений один из поэтов, человек уже немолодой, отвел меня в сторонку и спросил: “Лева, а вы знаете, сколько нам заплатят за выступление?” – “Нет, – говорю, – не знаю”. – “А я вот узнал. По триста марок”. – “Ну и хорошо”. – “Что ж хорошего-то. Я выступал недавно в Гамбурге, и там мне заплатили пятьсот”. – “А что, – спрашиваю, – здесь вам обещали столько же и обманули?” – “Да нет, – говорит, – ничего они не обещали”. – “Так в чем же, – говорю, – дело? Сколько могут, столько и платят”. – “Но я-то рассчитывал на пятьсот. Ведь в Гамбурге же…” Разговор явно зашел в тупик, и я каким-то образом сумел отвязаться от его явно бесперспективных притязаний. Но он уже не мог успокоиться и отзывал в сторонку то одного, то другого коллегу с тем же разговором. Через некоторое время он снова подошел ко мне, при этом лицо его, до этого предельно озабоченное, показалось мне едва ли не просветленным. “Лева, – сказал он, – я, кажется, нашел выход из положения. Я собирался читать двадцать пять минут, а буду читать всего пятнадцать. По-моему, это будет справедливо”. А по-моему, не очень. Но я уж не стал ему этого говорить. Не стал я ему говорить, что за краткость-то я бы как раз и доплачивал. Зачем рушить стройную, хотя и хрупкую систему?
Чем же, действительно, можно объединить все эти бесхитростные сюжеты? В общем-то ничем, кроме того, что все они – об обманутых ожиданиях. Об обманутых ожиданиях, кои и являются истинной причиной большинства наших крупных и мелких бед.
Требуется мораль? Пожалуйста. Мы много страдаем от несоответствия жизни нашим о ней представлениям. Кто сказал, что жизнь сложнее, чем наши представления о ней? Ничего она не сложнее. Может, она даже и проще. Она просто другая – такая, какая есть. И мы такие, какие есть. И принимать друг друга хорошо бы научиться такими, какие мы все есть. И не надо говорить, что это страшные банальности, – сами знаем. Но, во-первых, я убежден в том, что банальностью обычно называют то, что ближе всего располагается к тому, что обычно называют истиной. А во-вторых, эти самые банальности приходится повторять снова и снова. С чего бы это?
Сон автора
Этот сон, мне приснившийся, есть одно из самых странных приключений всей моей жизни.
Федор Достоевский, “Подросток”
Автору настоящего текста как человеку, известному многим не только многочисленными своими дарованиями, но и образцовой скромностью, ни за что не придет в голову говорить о себе как о человеке, обладающем многочисленными дарованиями и наделенном к тому же образцовой скромностью.
Пока все понятно? Тогда продолжим.
Я хочу сказать, что, считая себя талантливым и остроумным в реальной жизни, о чем я в силу указанных выше причин никогда не заявлю во всеуслышанье, я вынужден признать, что в моих снах все обстоит совсем по-другому.
В своих снах, иногда причудливых до необычайности, я не бываю, увы, ни умным, ни талантливым. Умными и талантливыми там всегда оказываются другие. Обидно, но что делать.
Мне, например, время от времени снятся прекрасные стихи. Я смело говорю, что они прекрасны, потому что они мне всегда снятся в качестве исключительно чужих стихов. А чужие же стихи я имею право называть прекрасными, не правда ли? В большинстве случаев стихи эти по пробуждении не вспоминаются. А если и вспоминаются, то лучше бы они не вспоминались. Видимо, не выдерживая напора вульгарной и погрязшей в циничном практицизме реальности, они тут же вянут и осыпаются, как тропические цветы в нашем бодром и здоровом – но не для всех – климате. Но в безвозвратно утерянном, как золотой век, хронотопе сна они бывают подчас совершенно прекрасны, хотите верьте, а хотите нет.
Некоторые отдельные строки, а то и целые произведения “чужого” поэтического искусства все же каким-то чудом выдерживают испытание суровой, не верящей слезам реальностью. И тогда мне приходится их не то чтобы присваивать, а усыновлять, что ли. А как еще? Их-то подлинные родители во-о-он где – поди-ка их разыщи. А стихи и мы обитаем здесь и сейчас. Не оставлять же их на произвол судьбы. Кто их там еще подберет? Чему научит? Для каких дел использует? Мы в ответе за тех, кого приручили.
