От Нилендера у нее останется лишь эпиграф из Гераклита, который в Париже, в эмиграции, поставит к статье «Поэты с историей и поэты без истории», слова «Никто дважды не ступал в одну и ту же реку». Хотя в реку по имени «любовь» сама будет вступать тысячу раз. И тогда же в Париже вдруг признается: «Я бы хотела, чтобы меня любил старик, многих любивший, меня – последнюю. Не хочу быть старше, зорче, грустнее… Не хочу, чтобы на меня смотрели вверх. Этого старика я жду с 14 лет…» Да, ждала старика, а замуж выскочила за мальчика, гимназиста младше себя. Просто камешек вмешался в ее жизнь, камешек, ставший, образно говоря, – камнем на шее.
Цветаева. Из «Записной книжки» № 5»: «Любить – видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители… Разлюбить – видеть вместо него – стол, стул… Что главное? Слышали ли вы когда-нибудь, как мужчины – даже лучшие – произносят два слова: “Она некрасива”. Не разочарование: обманутость – обокраденность. Точно так же женщины произносят: “Он не герой”…»
В тот год, в 1911-м, она встретила сразу двух героев. И случилось это в Крыму, на море. Там влюбилась в будущего мужа и там же, на море, всего за месяц до этого, впервые узнала, как хотела бы, чтобы любили ее.
В Коктебель ее позвал Волошин. Но она, завернув в Гурзуф, сняла вдруг на месяц комнату в домике над морем, на сумасшедшей скале, которую звали «генуэзской крепостью». Думаю, тянула время, ждала, пока у нее после кори хоть чуть-чуть отрастут волосы. Но там, в Гурзуфе, она и встретила Османа, татарчонка. Ей восемнадцать, ему – едва одиннадцать, но любовь его назовет потом – непредставимо! – «главным выигрышем в жизни»… В Крыму апрель; гимназия брошена навсегда; она уже поэт, как мечтала, а главное – свободна как птица. Волошину написала: «Со скалы в море, с берега в комнату, из комнаты в магазин, из магазина снова на Генуэзскую. Курю больше, чем когда-либо, загораю, читаю без конца…» Умолчала лишь о лихорадочных глазах Османа, следящих за каждым шагом ее. «Мы лазили с ним на мою крепость, – вспоминала, – на опасных местах, без веревки. Он протягивал ногу, и я держалась – а наверху – площадка: маки, я просто сидела, а он смотрел, я на маки, а он на меня…» Она в платье с крупными розами – стриженая, гибкая, как «египетский мальчик» (талия без корсета – шестьдесят три сантиметра), с вечной папиросой «Кефу» в уже ироничных губах. И он – востролицый, черный, некрасивый. Она ничего не дарила ему и почти не говорила с ним. И тем не менее это была – любовь. Он водил ее на татарское кладбище, на свои табачные плантации (он был без отца уже – хозяин!), покупал ей хурмы на копейку, «горсть грязи», которую она тут же, не задумываясь, съедала. А когда уезжала, сказал: «Я буду приходить к тебе в сад и сидеть». – «Но меня не будет?» – «Ничего, камень будет…» В последний вечер твердил: «Я не буду спать». В двенадцать все-таки заснул на ее кровати, и она тихо ушла на свою скалу. А утром – понес ее вещи к пароходу до Судака. Да, это была любовь! Не поверите, но в Судаке он и встретит ее! Как окажется там, можно лишь гадать. Но поступок был не мальчика – героя. Через два года, уже с мужем и дочкой, она специально заедет в Гурзуф и отыщет Османа. Он скажет: «Когда ты уехала, я всё приходил к тебе в сад, сидел на том камне и плакал…» А она и через десять лет, в эмиграции уже, напишет: «Не смейтесь. Этот мальчик любил меня так, как никогда уже потом никто». И доскажет: хотя спросить его «ты любишь?» – было бы глупостью. «Дикари не знают, как это называется…»
А вторым героем тем летом станет в Коктебеле Сергей Эфрон, тоже мальчик, но глазами синей моря. И если Осман готов был взять ее на руки, фигурально говоря, и нести, то Сергей, напротив, – сам «пошел в ее руки, как голубь». Так скажет о нем Ася. И прибавит: этого «голубя» вот так, «на руках», Марина и будет «нести всю жизнь…»
Вообще, всё было жутко красиво. Он в ослепительно белой рубашке сидел на коктебельском пляже. «Я, – вспоминала Цветаева, – обмерла: ну можно ли быть таким прекрасным? Взглянешь – стыдно ходить по земле! Это была моя точная мысль…» В тот день, 5 мая, она валялась на берегу и как раз говорила Волошину, что выйдет замуж за того, «кто из всего побережья угадает, какой мой любимый камень». Волошин вкрадчиво, сладчайшим голосом объяснял: Мариночка, влюбленные глупеют. И когда тот, кого ты полюбишь, «принесет тебе булыжник, ты искренне поверишь, что это – любимый камень». Так вот, Эфрон с глазами в пол-лица, с «жестами принца», про кого скоро напишет, что он «тонок первой тонкостью ветвей», и про кого, как про тополь свой, скажет – «он – мой», чуть ли не в первый же день нашел ей в прибрежной гальке «величайшую редкость» – сердолик. Марина будет хранить его всю жизнь. Но камень, на который молился Осман, и камушек Сергея – это, если хотите, символы любви разной. Не ошибся Волошин. Когда через двадцать лет Сергей – ее герой, ее беззаветный «астральный юнкер» – станет беззаветным агентом ГПУ-НКВД, сердоликовый камушек его обернется для нее увесистым булыжником. И не он ли – страшно сказать! – «подтянет» ее в петле под потолок в 41-м?..
Две иконы
Их икону я нашел чудом. Когда занимаешься чем-то «по делу», всё как-то, знаете, само приходит, «лепится» к теме. Так и с иконой этой. Ее историю я случайно встретил в посторонней, казалось бы, книге одного краеведа. Что называется, напоролся! Когда-то икона эта украшала церковь Рождества Христова, что в Палашах (Москва, Малый Палашёвский, 3). Церковь снесли, построили, как водится, школу. А икону, содрав оклад из серебра, раскололи и выбросили. Будто мусор. Пишут, что нашла ее в каком-то подвале безвестная старуха. Доску склеили, дописали и вернули патриархии. А теперь – слушайте: Брюсов переулок, храм Воскресения на Успенском Вражке (Москва, Брюсов пер., 15). Запомнили? Здесь возникла из небытия, воистину воскресла та самая икона. Имя ее – «Взыскание погибших». Увидеть ее, верьте мне – стоит! Перед ней 27 января 1912 года венчались Цветаева и Сергей Эфрон…
Из «Воспоминаний» Анастасии Цветаевой: «Кто посмеет при мне утверждать, что жизнь Марины – трагедия, что Марина была несчастна? Шли не дни, шли годы – и счет я им знаю, – нет, они бесконечны – Марина была счастлива!.. Никто, кроме меня, ее полублизнеца, не помнит тех лет ее жизни… Но я их помню, и я говорю: Марина была счастлива…»
«Глупо быть счастливой, – напишет Цветаева Волошину в тот год, – даже неприлично…» Наперекор, конечно, ибо была – слишком счастлива. Во-первых, она не только талантлива (о ней говорят и пишут), но уже дружна с самыми известными поэтами. Правда, войдя в поэзию, тут же надерзила тому, кому остерегались возражать и Хлебников, и Гумилев, и сам Блок, – Вячеславу Иванову. Ее не удивляет, скажет, что ее стихи непонятны ему, – ей тоже непонятна его поэзия. Это мэтру-то! А Брюсову, назвавшему ее первую книгу «пресной», в курилке какого-то театра, пустив дым от папиросы в лицо, ласково, с издевкой, улыбнется: «Фимиам?»! Во-вторых, она по-настоящему красива: к девятнадцати годам очень похорошела, и даже волосы стали виться, чего упорно добивалась, десять раз кряду брея голову. В-третьих, просто богата (ей и сестре мать завещала 150 тысяч, оговорив, правда, до сорока лет жить на проценты – боялась, что спустят капитал на революцию). Но главное – главное, она счастлива, потому что уже жена: любимая и любящая.
