Вот-вот, самоубийство! Ведь именно тогда Мандельштам и попросил знакомого сапожника «пристроить» в каблук своего ботинка бритву «Жилетт». Ждал ареста и хладнокровно, хитро (если знать его, растяпу) готовился к смерти. Ахматовой сказал, что стихи ныне должны быть «гражданскими» и добавил: «Я к смерти готов!..» Последние четыре слова произнес, встав как вкопанный на углу Гоголевского и Пречистенки. И с лезвием, вбитым в каблук, кажется, ездил и в Ленинград, где поймал-таки Толстого.
Они столкнулись в издательстве, во флигеле внутри Гостиного Двора. Двухэтажный желтенький домик, где сошлись даже не две «литературы» – две жизни, цел. И пока будет жив – будет живо эхо этого поступка.
Из воспоминаний Елены Тагер: «В назначенный час я приближалась к цели, когда внезапно дверь издательства распахнулась, и, чуть не сбив меня с ног, выбежал Мандельштам… за ним Надежда Яковлевна… Я вошла… и оторопела… Среди комнаты высилась мощная фигура А.Н.Толстого; он стоял, расставив руки и слегка приоткрыв рот… “Что случилось?” Ответила З.А.Н. (Зоя Александровна Никитина, писательница, жена писателя М.Э.Козакова. – В.Н.): “Мандельштам ударил по лицу Алексея Николаевича”. – “Да что вы! Чем же он это объяснил?” – спросила я… Со всех сторон послышались голоса: товарищи понемногу приходили в себя. Первый овладел собою Стенич. Он рассказал, что Мандельштам, увидев Толстого, пошел к нему с протянутой рукой; намерения его были так неясны, что Толстой даже не отстранился. Мандельштам, дотянувшись до него, шлепнул слегка, будто потрепал его, по щеке, и произнес в своей патетической манере: “Я наказал палача, выдавшего ордер на избиение моей жены”… М.Э.К. (Михаил Эммануилович Козаков, писатель, отец покойного актера М.М.Козакова. — В.Н.) накинулся на Толстого. – “Выдайте нам доверенность!… Доверенность на ведение дела!..” – “Да что я – в суд на него, что ли, подам?” – спросил Толстой… – “А как же? – кричал М.Э.К. – Безусловно в суд!..” Все жаждали крови, всем не терпелось как можно скорее, как можно строже засудить Мандельштама…»
Нет, пощечина, по другому свидетельству, оказалась увесистой. А все, кто возжелал вдруг крови Мандельштама, – это вновь вечно забытые. Они и посадят его скоро, а потом – и убьют! Надя напишет: «Получив пощечину, Толстой при свидетелях кричал, что вышлет его из Москвы». Толстой побежал жаловаться Горькому, и тот пригрозил: «Мы покажем ему, как бить русских писателей!..» Покажут! Ровно через две недели за поэтом и придут.
«Изолировать, но сохранить…»
Стара истина: ничто не объединяет людей так, как общее преступление. Мандельштам, Цветаева, Ахматова (лучшие имена ХХ века!) – все они – общее преступление Союза писателей. Их губили подкожный страх и зависть литых шеренг Союза, сбитых послушанием. А ведь у каждого и тогда был выбор: честной судьбы, неподкупного творчества, наконец, жизни после жизни!..
«Они не знают, кто я!» – сказал как-то Мандельштам о современниках. Сказал, когда, узнав, что один поэт продал свой архив в Отдел рукописей Центрального музея художественной литературы за двадцать пять тысяч, приволок туда же, на Рождественку (Москва, ул. Рождественка, 5), и свои «бумажки». «Пятьсот рублей», – не моргнув глазом, бросил Бонч-Бруевич, директор музея. Поэт молча сгреб рукописи и, кинувшись вон, написал ему: «Назначать цену – ваше право. Но вы говорили со мной так, как если бы я принес на утильпункт никому не нужное барахло…» Директор, не моргнув глазом, отписал: «Я и товарищи считаем вас второстепенным поэтом, другие свои архивы и даром дарят…» Не знали, не знали – кто он. А он миссию свою нутром чуял. И чем заостренней строил судьбу поэта, тем беспощадней разрушал свою жизнь. «Как я вам завидую! – сказал ему Пастернак. – Вам нужна свобода, а мне – несвобода». А другой поэт, Перец Маркиш, послушав его стихи, шепнул: «Вы сами берете себя за руки и ведете на казнь…» Так всё и было. «Запомни! – скажет он Наде. – Поэзию уважают только у нас. За нее убивают…»
Да, через две недели за поэтом пришли. До рассвета шел обыск. А утром 14 мая 1934-го, когда все спали еще детским сном, вывели на улицу и усадили в машину. Впрочем, спали не все. В то утро не спали десятки, может, сотни именитых писателей. Ибо как раз в этот день (вновь – совпадение!) в только что созданном Союзе писателей СССР начался пышный прием первых членов его. Самых-самых! И пока на Лубянке поэта раздевали догола, отбирая ремень, шнурки и галстук, пока фотографировали и брали отпечатки пальцев, в союзе торжественно вручали билеты лучшим: Фадееву, Бедному, Ставскому, Павленко. Именно они скоро станут прямыми пособниками гибели поэта.
Спать в камере не давали – были только ночные допросы. Угрожали расстрелом, подсаживали «наседок», кормили соленым и, когда просил воды, тащили в карцер. А однажды он вспомнит: «Меня подымали куда-то на внутреннем лифте. Там стояло несколько человек. Я упал на пол. Бился. Вдруг слышу над собой голос: “Мандельштам, как вам не стыдно?” Я поднял голову. Это был Павленко…» Да-да, тот самый! Будущий лауреат четырех Сталинских премий и уже тогда – литначальник. Он с разрешения Шиварова, «Кольки-друга», следователя Мандельштама, не только был на допросах поэта, прячась то в шкафу, то за дверью, но потом, смеясь, рассказывал всем, как жалко тот выглядел, как невпопад отвечал и как вертелся, «словно карась на сковородке». Одно ведь дело делали чекисты и писатели, «раса, кочующая на блевотине». Трудно поверить, но Колька Шиваров, который вел дела поэтов Клюева, Павла Васильева, того же Нарбута (все – расстреляны!), дружил семьями с Фадеевыми, Ставскими, Луговскими, Катанянами. И только ли с ними? И, отрываясь от кровавых допросов или рукописей будущих книг, все они, встречаясь вечерами, гуляли, спорили, бегали по бабам (Шиваров был большой женолюб!), пили, конечно, и даже – пели красивые песни. Язык не отсыхал. Фадеев, правда, уже задумываясь о вечности, горевал в письме Павленко, что никакой ценности они, как писатели, не представляют: «Мы не мастера, а полезные писатели. Утешимся, Петя, что мы “полезные”». Впрочем, когда «полезный» роман его в пух разругает критик Мирский, вернувшийся на свою беду из Англии в СССР, то редактор «Нового мира» Иван Гронский, друг Фадеева, куда надо «стукнет»: «Я, – будет вспоминать, – сказал Ягоде заняться Мирским. Очень попахивает Интеллидженс Сервис!» И Мирского почти сразу расстреляют. Потом так же стукнет и на старика-поэта Николая Клюева. Тоже – расстреляют! А уж сообща придушить Мандельштама им, писателям-начальникам, не стоило ничего. Что там какой-то Горнфельд, травивший его из-за опечатки, поэт Тихонов, упрямо возражавший против прописки его в Ленинграде, или Толстой – дирижер судилища над ним? Эти, давя всё талантливое, и загонят поэта в западню. Как волка!
«Давя». Слово – не случайно. Скажем, у Ахматовой был, как известно, «тест» для новых знакомств. Чай или кофе, спрашивала, кошка или собака, Пастернак или Мандельштам? Имела в виду противоположности: вечный удачник, домовитый Пастернак и неудачник, кругом бездомный Мандельштам. Но ведь и у Мандельштама был «тест». Он как-то признался Наде: «Лучше, чтобы грузовик переехал меня, чем чтобы я, сидя за рулем, давил людей…» Жуткий, но ведь и главный выбор! За рулем – или под колесами? Ты убьешь – или тебя? И в отличие от многих тогда Мандельштам предпочитал быть убитым. Его дважды арестуют, дважды приговорят к ссылке, он дважды будет покушаться на самоубийство. А умрет в лагере НКВД от нехватки воздуха, от удушья. Совпадение, конечно, опять совпадение, но когда в мае 1934-го его приговаривали к ссылке, Сталин в Кремле принимал Герберта Уэллса, не просто писателя – главу международного ПЕН-клуба. «Мы, – заявил Уэллс Сталину, – настаиваем на свободном выражении мнений». Увы, в гостинице, в «Национале», Уэллс занес в дневник слова, которые и потом никто не скажет о вожде: Сталин, написал, «никогда в жизни не дышал вольным воздухом, он даже не знает, что это…» А раз «не знает» – кого же удивит, что спустя месяц, накануне I Съезда писателей, он написал Кагановичу: «Разъясните литераторам – хозяином в литературе является только ЦК, и они обязаны подчиняться ему беспрекословно»… Что ж, тем убийственней был выбор Мандельштама!
