Первый адрес, первая снятая Ходасевичем и Берберовой квартира на бульваре Распай тоже была на четвертом этаже (Париж, бул. Распай, 207), комната с крохотной кухней, пишет Нина, «почти наискось от “Ротонды”». Вот в «Ротонде» (Париж, бул. Монпарнас, 105), да еще в двух десятках любимых кафе они и будут проводить то вместе, то врозь оставшуюся жизнь. Потом будет какой-то временный «Притти-отель», ныне гостиница «Сады Эйфеля» (Париж, ул. Амели, 8), где, кстати, жила уже тоже эмигрантка, прелестная Олечка Глебова-Судейкина, подруга Ахматовой, и где Нина училась по вечерам низать бусы для продажи; потом – новая комната (Париж, ул. Ламбларди, 14), где оба получили нансеновские паспорта, то есть стали апатридами – людьми без родины. Грустно, читатель, ходить по их адресам. Искать улицу «Четырех дымоходов» в предместье Парижа, куда перебрались в 1928-м (Париж, ул. Катр-Шемине, 10 бис), а потом – и последнюю квартиру Ходасевича, откуда в 1932-м и ушла Нина (Париж, ав. Виктора Гюго, 46). И откуда – скажу уж сразу – 16 июня 1939-го Ходасевича повезут отпевать в Пресвятую Троицу – русскую католическую церковь (Париж, ул. Франсуа Жерара, 39).
Жили в Париже на гроши, всегда – на гроши. Радовались, что купили третью вилку и теперь можно принимать хотя бы одного гостя, а когда кто-нибудь приходил, Нина бежала в булочную, покупала два пирожка и резала их пополам. Никто, конечно, не притрагивался к ним: бедность любому заметна.
Из книги Нины Берберовой «Курсив мой»: «Мы купили два дивана, то есть два матраса на ножках, хотя к ним полагалось купить и надматрасники, но эти надматрасники были куплены только через три года… У меня было два платья (с чужого плеча)… В маленькой кухне я стирала и развешивала наши четыре простыни. Смены постельного белья не было… Но есть уже утюг, есть два стула, сковородка и метла… Я не могу пойти учиться – на это прежде всего нет денег. Я думаю, что… мне надо… стать линотиписткой, наборщицей… но я не могу бросить его одного в квартире. Он встает поздно, если вообще встает, иногда к полудню, иногда к часу. Днем он читает, пишет, иногда… ездит в редакцию… Возвращается униженный… Часто ночью он вдруг будит меня: давай кофе пить, давай чай пить, давай разговаривать. Я клюю носом… В самые лучшие наши годы, то есть в годы, когда Ходасевич регулярно работал в “Возрождении”, а я – в “Последних новостях”, у нас было около 40 франков в день на двоих… Новая пломба в больном зубе, теплое пальто, два билета на “Весну священную” оставляли провал в домашней арифметике, который ничем нельзя было прикрыть, кроме разве что хождением пешком по городу неделями…»
Спасал бридж, карты. Своими изуродованными экземой пальчиками, «сухими, тоненькими, зеленоватыми – червячками», он, взяв единственную чашку кофе на весь вечер, проворно перебирал карты в любимых кафе и ресторанах. Не знаю, перечислять ли их все, но если учитывать, что в них посиживала и вся русская эмиграция, от Бунина до Бориса Поплавского, пройдитесь по ним – при случае. Начните с Монпарнаса, с «Селекта», ныне перестроенного (бул. Монпарнас, 99), загляните в «Клозери де Лила» там же (бул. Монпарнас, 171), в «Дом» (бул. Монпарнас, 108). Поклонитесь домам, где располагались русские ресторанчики и кафешки «Петроград» (ул. Дарю, 13), «Московские колокола» (ул. Колизе, 27), «Крымский домик» (бул. Распай, 131), «Джигит» (ул. Эдгара Кине, 19), ресторан «Доминик», открытый тогда нашим соотечественником, театральным, кстати, критиком Аронзоном (ул. Бреа, 19). Не пожалейте пяти франков на кофе в знаменитых и ныне кафе «Дё Маго», где сидели когда-то Рембо, Верлен и Аполлинер (пл. Сен-Жермен-де-Пре, 6), в «Версале» (пл. Рене, 3), «Флоре» (бул. Сен-Жермен, 170), «Прадо» (ав. Ваграм, 41), «Самаритене» (наб. Лувр, 14), в кафе «Ага» (ул. де ла Помп, 27) и «Терминас» (бул. Республики, 8). Посидите в ресторанчиках «Фукет» (ав. Шан-з-Элизе, 97), где Ходасевич, возможно, видел Джеймса Джойса (это был любимый ресторан великого ирландца), и – в «Жокее» (ул. Пуссена, 26), в том доме, где, кстати, жил русский поэт Владимир Вейдле, может, самый частый спутник Ходасевича в шатаниях по злачным местам. Наконец, загляните в кафе «Колибри» (пл. Мадлен, 8), где Ходасевич встречался с Берберовой после развода, и в наилюбимейшее кафе поэта «Мюрат» (ул. д’Отейль, 83), где стояли карточные столы, за которыми можно было увидеть Бунина, Осоргина, Алданова, даже Набокова и где Ходасевич назначал свидания своей уже последней жене Ольге Марголиной. Кстати, Марголина и жила в то время на бульваре Мюрата (бул. Мюрат, 219), да еще в гостинице «Мюрат».
Ходасевич, если одним словом, и в Париже оказался бесприютным. Сначала дружил и бывал у Зайцева и Осоргина, но не бывал у Буниных и Мережковских, с которыми отношения были натянутыми, но потом, напротив, рассорился с Осоргиными, друзьями еще по Москве, и сошелся и с Буниными, и с Мережковскими. Сначала намеревался писать в русской газете «Последние новости» (Париж, пл. Дворца Бурбонов, 5), а потом, поругавшись с Милюковым, редактором (что было опасно, если знать, что Милюков, бывший министр и депутат, возглавлял парижский Союз русских писателей), стал присяжно служить в газете «Возрождение» (Париж, ул. Сез, 2). А если учесть честность его, то и здесь не всякая заметка его шла, а если шла – то сопровождалась далеко звеневшим эхом. Скажем, когда в романе Эренбурга «Рвач» он обнаружил, что самый отвратительный герой книги носит фамилию «Гумилов», а в одном месте, как бы нарочно, даже «Гумилёв», то в рецензии, конечно же, вступился за поэта, назвал Эренбурга провокатором и сравнил с пушкинским «полумилордом» Воронцовым. Вообразите, за Эренбурга вступятся даже за тысячу километров, в Советской России. Ленинградский журнал «Жизнь искусства» пригвоздит Ходасевича: он, дескать, «навсегда стал непременным черносотенцем и глашатаем самодержавия… Ведь Гумилев тоже был белогвардейцем! Бедный Эренбург!..» И закончат заметку: «Ходасевич решил никогда не вступать на территорию СССР. Тем и лучше. В нашей стране нет места подобным… негодяям…»
Нина, в отличие от него, оказалась приспособленней. В тех же «Последних новостях» не только удержалась – стала заметна. Я читал где-то, что прадед ее был так ленив, что якобы с него Гончаров и писал Обломова. Но правнучка выросла и шустрой, и ухватистой. Потом признается: она «любила победителей больше, чем побежденных». «Он боится мира, а я не боюсь, – напишет Нина о Ходасевиче через годы. – Он боится будущего, а я к нему рвусь… Он боится нищеты… боится грозы, толпы, пожара, землетрясения… Страх его постепенно переходит в часы ужаса… Все мелочи вдруг начинают приобретать космическое значение… Залихватский мотив в радиоприемнике среди ночи, запущенный кем-то назло соседям, или запах жареной рыбы, несущийся со двора, приводит его в отчаяние, которому нет ни меры, ни конца… Он уходит… «пить чай у знакомых» или играть в карты в кафе… Он всё беззащитнее среди «волчьей жизни»…» Да и любила ли она его по-прежнему – ведь измен было море! Она даже сама рассказывала о них: и о романе с художником Милиотти, «пошлым Дон-Жуаном», и о поэте Довиде Кнуте, откровенная связь с которым длилась чуть ли не семь лет. И не был ли Ходасевич для нее уже не просто обузой – «средством передвижения», учителем, вообще – покровителем, эдаким Пигмалионом?
