Письмо везла Лидии Сейфуллиной, популярной писательнице (Москва, Камергерский пер., 2). Говорили, она имела «ходы» в Кремль. Та действительно позвонила в ЦК и даже в НКВД. Из Кремля ответили: пусть Ахматова принесет письмо в Кутафью башню, и помощник Сталина сам передаст его вождю. Дальше воспоминания вновь расходятся. Одни пишут, что письмо отнес Пильняк. Жена Булгакова утверждала, что с Ахматовой в Кремль поехали они. А жена Пастернака настаивала: именно ее муж отдал письмо в «кремлевскую будку». Три версии! Но все они – невероятно! – кажется, имели место. Пастернак и впрямь отвез письмо вождю, но свое, в защиту Ахматовой: «С начала моей литературной судьбы я свидетель ее честного, трудного и безропотного существования…» Булгаковы действительно посоветовали ей переписать письмо от руки, это казалось верней, и тем вечером были с ней. Наконец, у Пильняка, друга ее, она действительно оказалась в конце концов и уже оттуда позвонила Эмме Герштейн, что оба, и муж ее, и сын, свободны. Дома! Их почти вытолкали из тюрьмы (С.-Петербург, ул. Шпалерная, 2) глубокой ночью. Ныне известна и резолюция Сталина на письме: «Освободить из-под ареста и сообщить об исполнении», и ответ – 3 ноября письмо направлено в НКВД Ягоде и 3-го же, но в 22:00 арестованные выпущены… Освобождение узников праздновали у того же Пильняка, в доме, которого тоже нет ныне (С.-Петербург, ул. Правды, 1а, уч. 21). Стол под хрустящей скатертью, серебро, зеленое стекло, какой-то важный чин из обкома партии, какой-то военный, про кого Ахматова шепнула Эмме: «С тремя ромбами!..» Пильняк, вечно влюбленный в нее, заводит патефон и под громовой туш кричит: «Анна Ахматова!» Еще недавно, когда его клеймили «белогвардейцем» и «классовым врагом», именно она да Замятин вышли в знак протеста из Союза писателей. Теперь Пильняк опять победитель, опять водится с партийцами и чекистами и не знает, что через три года они и расстреляют его. Да, история хорошо прячет концы. Ведь и Ахматова так и не узнает при жизни, что в 1935-м вместе с сыном и мужем арестовать должны были и ее. Пунин успеет на первых же допросах «завалить» ее: «Ахматова полностью разделяла мою точку зрения на необходимость устранения Сталина. В беседах высказывала антисоветскую точку зрения…» Но санкцию не дала Москва. Та Москва, про которую тем безумным утром она, безумная, написала стих, одну строфу всего: «За ландышевый май в моей Москве кровавой отдам я звездных стай сияния и славы…» Назвала столицу «своей», но – «кровавой». Чуяла, откуда придут главные беды. И, знаете, кстати, где сочинила эту строфу? В том такси, когда шептала: «Коля… Кровь». Да, стихи всегда приходят, как катастрофа! И катастрофа – сами стихи. Других у нее, кажется, и не было…
Если прочитать жизнь Ахматовой «до буквы», выяснится: у приморской девчонки было две мечты. Высказанные. Ни одна не исполнилась. Хотела написать песню, которую пели бы в строю солдаты. В этом видела истинную славу. А второй мечтой было тайное желание, чтобы кто-нибудь из мужей (а их у нее было трое) повесил бы у себя над столом хоть какой, но – ее портрет. Ни один не повесил. А ведь художники рисовали ее более двухсот раз. И какие! Модильяни, Судейкин, Альтман, Серебрякова, Петров-Водкин, Верейский, Тышлер, Фаворский, Сарьян. Но в Москве впервые стала жить как раз такой, какой ее изобразил тушью Анненков, друг. Помните, где она с гребнем? Портрет этот, со слов Замятина, звали потом «поминальным», ибо сделан он был в день, когда она в двух служебных комнатках своих на Сергиевской (С.-Петербург, ул. Чайковского, 7) в последний раз видела Гумилева; его расстреляют через пятьдесят дней. Но в Москве, в Зачатьевском, поселилась впервые именно такой, какой ее изобразил Анненков и описал портрет Замятин: «Тяжелые тени по лицу… Траур волос, черные четки на гребнях…»
Деревянный домик в Зачатьевском и ныне полон тайн (Москва, Зачатьевский 3-й пер., 3). Сама жизнь его тайна. Век выстоял в центре Москвы! В нем жил когда-то Шаляпин, бывали Горький, Куприн, Ермолова, Коровин, а позднее в служебной квартире своего второго мужа Вольдемара Шилейко еще с 1918-го два года подряд останавливалась Ахматова. Они только что поженились тогда. Но вот вопрос: отчего вместо «свадебных песен» она про Зачатьевский вдруг написала: «Переулочек, переул… Горло петелькой затянул…» И добавила про клен напротив, который только и слышал здесь «долгий стон». Ее стон. Нет того клена ныне. И лишь в стихах жив «стон», в какой почти сразу превратилась ее жизнь с Шилейко.
Он был страшно, гомерически ревнив. Был ассириологом, знатоком клинописей. Знал, говорят, пятьдесят два языка. Однажды напророчил: «Когда вам пришлют горностаевую мантию из Оксфорда, помяните меня в своих молитвах!» Гений! Но когда Ахматова, живя у своей подруги Вали Срезневской (С.-Петербург, Боткинская ул., 9), попросила у Гумилева развод, чтобы стать женой Шилейко, тот, узнав, за кого она выходит, крикнул: «Я плохой муж. Но Шилейко катастрофа, а не муж…» Не поверила. Пока здесь, в Зачатьевском, не увидела, как Шилейко жжет рукопись «Подорожника», книги ее. Самовар растапливал. Так затягивалась та «петелька». А ведь скоро Шилейко и просто предаст ее…
Ахматовская Москва – это город в городе. С Зачатьевского в 1918-м начались «наезды» в столицу бездомной «королевы-бродяги». Жила в комнате Шилейко, потом на Кропоткинской набережной (Москва, Пречистенская наб., 5), дом не сохранился, потом – в гостинице «Эрмитаж» на Трубной (Москва, ул. Неглинная, 29/14). А в Зачатьевском «жила» (можно ведь и так сказать!) в том единственном синем платье, в каком была на портрете Анненкова. «Круглый год в одном платье, – напишет, – в кое-как заштопанных чулках…» Может, в нем ходила с Пуниным, искусствоведом, будущим третьим мужем, и в Третьяковку, когда он, подведя ее к «Боярыне Морозовой», шепнет: вот так и «вас повезут на казнь». Она ответит ему потом стихами, помните: «А после на дровнях, в сумерки, // В навозном снегу тонуть. // Какой сумасшедший Суриков // Мой последний напишет путь…» Пунин, правда, там же, в музее, добавит: «Вас придерживают под самый конец». Но, увы! Еще в 1922-м Маяковский крикнет на вечере, что стихи ее «для нашей эпохи – жалкие и смешные анахронизмы». А друг его Ося Брик тут же поставит «вопрос» на голосование: запретить Ахматовой писать стихи на три года – «пока не исправится». И ведь проголосуют. Опередят власть, которая лишь в 1924-м прекратит ее печатать. Тоже запретит, но уже не на три – на долгих шестнадцать лет!..
Москва, став столицей, будет любить ее всё меньше и меньше, а москвичи – всё больше. Тот же Пильняк семь лет делал ей предложения и – совсем уж настойчиво, когда однажды повез ее из Ленинграда в Москву на купленном в Америке автомобиле. Устояла. Но тогда же, в первые ее приезды в Москву, в нее влюбится и Пастернак. Это случится опять же в служебной комнатке Шилейко, во 2-м Музее нового западного искусства, там, где ныне Академия художеств, во флигеле, который окнами выходит в Мансуровский (Москва, ул. Пречистенка, 21) и куда в 1926 году нанес ей визит гремевший уже Пастернак. Зашел, застыл от «мраморной красоты» и три дня подряд спешил в эту комнатку за «белой дверью», чтобы признаться в письме приятелю потом, что она человек «вне всякого описанья… вполне своя, наша, блистающий глаз нашего поколения…» И чтобы трижды (!) звать ее замуж. Не любил ее в те 1920-е только Шилейко. У него в Москве и именно с москвичкой вспыхнет новый роман. С Верой Андреевой, которая станет его женой. Теперь уже ее, искусствоведа, свое «высокое солнце», «графинюшку», «милого сфинкса», он будет скопчески просить носить юбки подлиннее, не красить губы и, уловив ее ответную ревность, уверять: «Если ты полагаешь, что я никогда больше не должен видеть Ахматовой, – напиши…» А ведь Ахматова примерно в те же дни, не живя уже с ним, просила, конфузясь, Чуковского найти профессору Шилейко хоть какие штаны. «Его брюки порвались, он простудился, лежит». Нашла, разумеется, и штаны, и пальто с воротником, и шарф с пиджаком…
